— Ну-ка, тетка, дай рассольцу на копейку.
— Аль, опохмелиться, Ваня, нечем. На-ка, родимый, кушай во здравие.
Торговка наплескала ложкой в деревянную чашку из ведра огуречного рассола… Зуевский принял чашку, повернулся к Гаранину:
— За ваше здоровье, ваше степенство! — и выпил.
Он вошел вслед за Гараниным в питейный дом:
— Может, поднесет его степенство? Эх, горе, — рабочему народу и выпивать-то стоя…
Питейные дома в России явились во время откупов, на смену «цареву кабаку», по закону, в этих заведениях не полагалось никакой мебели, кроме кабацкой стойки, за которой на полках штофы, полштофы, шкалики, никаких украшений, кроме образов с лампадой, никаких закусок, никакого отопления и никаких разговоров: пей и уходи; других приманок, кроме горестной отравы, тут не полагалось. Две двери питейного дома открывались, по закону, без всяких коридоров, прямо на улицу. Торговали в питейных домах самым дешевым и плохим вином: сивухой, с большим процентом ядовитых эфирных масл.
В питейном доме робко жались к стенке несколько оборванцев: это было со стороны целовальника уже милостью: «зря» стоять в питейном доме не полагается.
Целовальник в полушубке нараспашку, рыжий и румяный, в розовой рубашке на выпуск из-под жилета, как увидал Гаранина, низко ему поклонился из-за стойки и закричал на оборванцев:
— Эй, вы, коты, пошли вон!..
— Погоди, Михайло Иваныч — може его степенство и им поднесет, — говорил вошедший с Гараниным оборванец: — мне уже обещан шкалик…
— Когда это? — изумился Гаранин, но тут же велел кабатчику — налей два стакана.
— Ване-Оборване нынче фарт, — завистливо сказал один из «котов».
Наливая, целовальник говорил, кивнув на стоящего под окном рысака:
— К бегам лошадку изволите готовить? Самое лучшее дело жеребца в пробежку до свету подымать, пока он еще не размечтался…
Гаранин медлил принимать стакан, а Ваня-Оборваня взялся за свой стакан рукой и так держал его, «вежливо» выжидал, пока Гаранин отвечает целовальнику:
— Какая там пробежка! У нас на фабрике такие дела творятся… Бунт сегодня будет. Ткачи, как звери. Всё разнесут. А у нас в харчевой одних продуктов тысяч на тридцать. В рабочей лавке паевой — не менее того… Под конторой суровья — в кусках неубранного — тысяч на триста… И никакой охраны. Пробовал директор подговорить татар ткачей бить. На Благовещенье идут татары против наших на реке: стеной!
— Довольно знаю. Сам любитель был от младости кулачного бою.
— Вот. Не пошли татары. Беда, что будет. Всё разнесут!
— Начался уж бунт-то? — спросил Ваня-Оборваня.
— Как на работу вставать — уговорено…
— Должно, уж начался. По трубе, видать: шуруют в паровой.
«Коты» прислушались к разговору и один по одному стали покидать питейный дом.
2. Ваня-Оборваня
Когда Гаранин вышел из питейного, Ваня забежал вперед, чтоб дверь открыть, отвязывал лошадь, подавал наезднику вожжи, а Гаранин смотрел на дорогу за реку, где брошенными глыбами камня лежали фабричные корпуса; по дороге туда, подгоняемые ярою поземкой, вереницей, рысцой бежали, поеживаясь и корчась от мороза, зуевские «коты».
Гаранин пьяно захохотал и спросил Ваню-Оборваню:
— Где тут еще сбирается народ?
— Какой народ?
— Да вот какой!..
— Да вон в трактире на Песках народу много. Туда наши, от Саввушки, ходят. Ну, едем в Дубровку, коль хочешь — там по кабакам народу безработного еще боле. Садись, ваше степенство.
Ваня-Оборваня поддержал за локоть Гаранина, подсаживая в санки, а потом и сам, завладев кнутиком, присел рядом с ездоком как-то бочком, почти на воздухе, держатся каким-то чудом, впрочем, и рукой, за грядку санок.
Рысак замахал саженями по льду вдоль Клязьмы.
В Дубровке — ближе к утру: около питейного толклась и топотала от мороза целая толпа «котов», двери кабака всё время хлопали, дыша морозным паром.
И тут, как в Зуеве, у стойки Гаранин долго медлил пить вино и говорил:
— Признаться: трусу праздную. У нас на фабрике бунт начался. Ткачи, как звери. А никакой охраны.
— А пристав?
— Что пристав! В преферанс играть он мастер, да кулебякою коньяк закусывать: брюшко наел на морозовских хлебах… Разобьют фабрику. А у нас на конторском дворе в харчевой товару всякого, продуктов тысяч на тридцать, да в паевой рабочей лавке…
— А вина нет? — спросил Ваня-Оборваня, выжидательно держась рукою за стакан.
— Нет.
— Ну, что же мало ли у нас «малин»: в любой товар возьмут в расчет — и гуляй! Эх! «вскую тоскуеши, душе моя»!
Средь «котов» послышались голоса:
— Ребята, вали к Савве — там, слышь, бунт!..
Долго взмыленный рысак носился по снежным дорогам от фабричного села к другому, от трактира к кабаку, от кабака к ренсковому погребку, от погребка — к питейному… Теперь уж правил Ваня-Оборваня, а Гаранин сполз к ногам его кулем и бормотал:
— Ваня! Вези меня домой…
Ваня похлестывал измученного рысака кнутом и говорил:
— Как я тебя, ваше степенство, в таком виде домой представлю, уж рассветает. Срам! Надо тебя в порядок привести… Вот тут у меня в проулочке дружок живет — заедем, он нас чаем напоит.
Ваня-Оборваня заехал на окраине села в какой-то крытый двор…
Через час с этого двора обратно выехали санки. В передке саней лежал кулем Гаранин — но уж не в романовском тулупе, а в рваном и заплатанном много раз кучерском кафтане, на голову его была нахлобучена потертая шапчонка из вязёнки, на ногах, вместо валенок, — разбитые опорки…
Правил лошадью, поставя ноги на спину Гаранина, Ваня-Оборваня; он неистово стегал рысака кнутом и дергал вожжи, как извозчик, правя клячей. И рысака было нельзя узнать, — взмыленный, взъерошенный, он тяжело поводил боками — и ребра обозначились; вместо шлеи с седелкой и хомутом, рысак был кое-как запряжен в оплечье из мочальных виц с такими же гужами — веревочные вожжи тоже, и, вместо щегольской и легкой — над головою рысака колышется мужицкая некрашенная дуга…
На улице Никольского шумел народ, звенели стекла, бегали туда-сюда мальчишки. Ваня-Оборваня привез Гаранина к его квартире и торопливо объяснял его супруге и кухарке, выбежавшим на крыльцо:
— Иду я Клязьмой. Гляжу: стоит середь дороги лошадь, сани. В санях — да боже ж мой — Владимир Гаврилыч — вот он. Что за причта? И конь весь в мыле. И Владимир Гаврилыч не в своем виде. А на встречу баба от Елиса присучальница — «У Саввы — говорит — бунт, это, должно быть, его ткачи по злобе так отделали. Вези его домой». Ну, я и погнал сюда. На чаек бы с вашей милости.
Ваня-Оборваня торопился, помогая поднять и внести в дом Гаранина.
— Примайте его скорее от меня. Квитанции не надоть. Мне хочется тоже посмотреть, чего у вас тут на фабрике делают ребята…
— Да ты сам-то чей?
— «Из старых костычей»… На чай-то будет?
— Ступай. А то в полицию отправим…
— Ну, нынче ей не до нас! Поднесли бы, а? — Стаканчик?
Дверь захлопнулась.
3. Возле речки, возле печки
Торфяники и татары попрятались по своим казармам. Толпа ткачей убывала на улицах — многие разошлись по квартирам, другие ушли в Зуево и грелись по трактирам и ренсковым погребам. Но народу в Никольском не убывало. С окрестных фабрик сходились «безместные», как тогда называли безработных, сбегались «коты» и из деревень, прослышав, что у «Саввы Морозова» бунт, и товар разбирают по рукам, целыми обозами в санях мужики…
Шпрынка собрал в мальчьей артели головку своей шайки и в недоуменьи говорил:
— Братцы, какая история выходит: драки-то, видать, не будет. Вот те и бунт. Анисимыч велел всем нашим говорить, чтобы по улицам и дворам следили: где стекло разобьют, или двери ломать начнут, или кого бить — так сейчас к нему на Пески в трактир, или к Ваське Адвокату. Чтобы разбою не было… Поняли?
— Скушно это без драки… Какой же бунт… — грустно сказал Приклей, — хоть бы кому нос расквасить… Давайте, братцы, драться сами…
— Как это?
— Как? Известно как: разойдемся на две стороны, да стенка на стенку.
Мальчики готовились уж итти стенкой на стенку, как вбежал в артель Мордан:
— Братцы, беда. Директорский кучер сказывает, что отвез барина на станцию. Дианов подал губернатору депешу, и полк солдат пригонят.
— Вот драка-то будет! Ребята, айда на улицу. Вали!
— Надо Анисимычу сказать — беги ты, Шпрынка.
— Пускай бежит Приклей. Тут драка, а я уйду…
— Не скоро еще! Успеешь… Когда еще солдат-то привезут!
— Я побегу, а ты, Мордан, иди смотри что будет.
Мальчики вышли на улицу. У ворот старого двора близ конторы послышалась игра гармошки, на встречу по улице толпа. Впереди толпы — мальчишки, окружая Ваню-Оборваню. Он откуда-то добыл гармонию с колокольцами; шапка у Вани набекрень; в губах зажата в уголке погасшая цыгарка; лицо нахмурено и важно; он играет на гармонии военный марш; по сторонам его идут, стараясь в ногу, двое зуевских парнишек — один колотит в дно разбитого ведра, изображая барабан, другой — в печной заслон, как в бубен.
