— Пошла ты!.. — огрызается немой. Выбегает из зала, утягивая с собой волшебные звуки.
Орет проснувшийся младенец. Кто-то поблизости заходится кашлем. В центре зала что-то громко падает. Головы отдыхающих возвращаются на места.
Эн Энович и Коля стоят на перроне. Володьки-солдата здесь тоже не видно. Удаляется хвост пассажирского поезда. Мимо приятелей проходит носильщик, толкая пустую тележку. Останавливается рядом с ними, шутит:
— Что, мужики, от поезда отстали? Ну, бабы ваши вам теперь дадут! Правда, не скоро.
— Тебе хорошо смеяться, — вяло откликается Коля. — Вон румяный какой, наверно стакана два принял. Уж если ты такой доброхот, то помог бы людям здоровье поправить. Нам и лекарства всего-то по сто грамм…
— Может быть, вас к гастроному подвезти? Тележка свободна.
— Не до шуток, отец, — устало говорит Коля.
— Ребята, вы местные? — к носильщику, Коле и Энычу подходит парень лет тридцати, в помятых брюках, небритый, с матерчатым чемоданом.
— Ладно, папаша, чего стал, толкай свою тележку, — отправляет Коля носильщика. Поворачивается к подошедшему — Конечно, местные. А что ты хотел?
— Да понимаешь, кореш, только что с поезда сошел, ничего не знаю, голова трещит… Где, что… Сейчас бы бутылек…
— Да это, земеля, — оживляется Коля, — как два пальца. Было б на что.
— Оставалась где-то синяя…
Поставив чемодан, парень шарит по карманам. Глаза его красны, лицо болезненно кривится. Коля заинтересованно наблюдает за действиями «земели». Эныч посапывает.
— Вот, — парень наконец извлекает из заднего кармана брюк скомканную бумажку. — Последняя пока пятерка. В дороге картишками баловался. Поначалу фартило, а к утру все спустил.
— Бывает, — сочувствует Коля, хлопая его по плечу. — Деньги — сор. Ну ладно, пошли. Сейчас пузырь построим.
Коля ведет Эныча и нового знакомого вдоль перрона.
— Так быстрее к магазину выйдем, — поясняет он. — А у нас, земеля, тоже своя история. Нас вчера в вытрезвяк загребли. Только что оттуда. С Эныча там пиджак сняли, сволочи, а у меня пятьдесят родных увели.
— Пятьдесят родных у тебя в прошлый раз сперли, — уточняет Эныч.
— Ах, да, — спохватывается Коля. — В этот раз семьдесят с небольшим. И часы «Полет».
— Мусоров терпеть не могу, — заявляет «земеля». — Всю жизнь мне поломали, гады.
В носы путешественникам ударяет зловоние. Они подходят к небольшому желтому зданию общественного туалета. У входа под буквой «М» переминается с ноги на ногу тощий старик.
— Сынки! — окликает он компанию. — Сынки-и! Вы не сюда? Сюда не ходите! Тут грабють и убивають!
Эныч в задумчивости останавливается. Чешет спину.
— Совсем забыл. По-большому хочется.
— Да и меня подпирает, — солидаризуется с Энычем «земеля». — В поезде не успел.
— Тогда и я по-маленькому, — подхватывает Коля. Приятели заходят в уборную. Старик спешит за ними. Приговаривает:
— Ой, как хорошо. А то я один боялся. Тут и деньги отбирають и убивають.
— А много у тебя денег, старик? — спрашивает Коля, приступая к своему делу. — Миллион будет?
— Ох, сынок, — старик перебирается к дальнему писсуару. — Откуда?.. Вам бы все шутки…
— Так чего ж ты боишься? — Коля заканчивает процедуру. Читает надписи на стене.
Эн Энович чинно восседает над эмалированной дырой. Рядом с ним покряхтывает «земеля».
— Тебя как звать-то? — спрашивает Эн Энович.
— Геной.
— Меня Энычем.
— А меня Николаем, — говорит Коля. Идет вдоль стены, находя и читая новые надписи.
— Что? — спрашивает Гена. — Интересно пишут?
— А, дядьня на постном масле! Воды много.
— А вот в лагере, где я был, — вспоминает Гена, — с душой сортиры расписывали. Прямо Третьяковская галерея. Тебе, Николай, оттуда и выходить не захотелось бы.
Из угла выбирается старикашка.
— Ой, и шутники вы, ребятки. Весело с вами. Сразу видно, порядочные люди. Я тоже посмеяться люблю. Да кто не любит! Шутка жить помогает.
С шумом срабатывает автоматический спуск воды. Гена успевает выпрыгнуть со своего места. Эныч продолжает сидеть — по колено в пенящейся воде.
— Ох ты, Дядя, беда-то какая! — всплескивает руками старик. — Чуть не по пояс намок. А брюки, так все насквозь. Хорошо, хоть рубашку повыше задрал. Вот она, техника. Совсем Дядю забыли. Что ж теперь делать-то будешь?
Глаза Эныча наливаются кровью.
— Убью, — говорит он тяжелым голосом. — Пошел в ДЗУ отсюда. Часто перебирая тощими ножками, старик покидает уборную.
Эныч встает, застегивает штаны.
— Ничего, Эныч, — говорит Коля. — Не беда. Все равно дождик… Гена, ты по какой статье тянул?
— Да по двести шестой. Часть вторая.
— А-а, хулиганка, знакомое дело. Всех гребут за одно и то же. Сколько отбухал?
Гена поднимает с цементного пола свой чемодан.
— Трояк отмотал. Компания выходит на улицу.
— Я прямиком оттуда, — рассказывает Гена. — Ехал нормально, всю дорогу проводницу трахал, как полагается. Потом черт дернул за сику сесть, а эта шантрапа мухлевала. В лагере за такое на месте опустили бы. А тут что скажешь? С поезда выкинут на ходу. Да и не прекратишь. Вот и продул полкуска… Ладно. Дядек с ними. Как пришли, так и ушли.
— А сюда чего занесло? — интересуется Коля.
— Кореш дал адрес одной бабы. Побуду у ней чуток, оклемаюсь и — в родные края.
В глазах у Гены вспыхивает искорка. Гаснет. Он крепче сжимает ручку чемодана.
Дождь прекратился. Светлеет небо. Несмело проклевывается солнце. Эныч, Коля и Гена пересекают привокзальную площадь. В центре площади, у розового памятника основателю государства, собрался народ. До приятелей долетают отчаянные женские крики. Свистит милиционер.
— Что там могло произойти? — говорит Гена.
— А-а!.. Какая разница, — отмахивается Коля. — Там всегда что-нибудь происходит. Подрался кто-то. Пошли скорее. Труба трубит.
Коля выходит из магазина. Карман его оттопырен.
— Звереет Светка, — говорит он. — Еле выпросил. Пришлось два рубля добавлять. Уперлась, и все тут. Семь, говорит, и точка. Что ж, думаю, надо выручать парня.
— Ну, ведите. Вам виднее, гле лучше вмазать.
Гена посматривает на Колю, на Эныча, ждет решения. К магазину приближаются Семен и Михеич.
— Здорово, ребята!.. Привет, мальчики! Как жизнь? — говорят они. У Семена на щеке синяк. У Михеича — сверток под мышкой.
— Нормально, — отвечает Коля, прищуривается. — Что, тоже за горючим? А ну-ка, друзья, гоните вчерашний должок!
— Мы просто мимо проходили. У нас и денег-то нет. Завтра будут, завтра отдам, — уверяет Кувякина Семен. — Подходи утром к Прудам, и пивом напою и, конечно, долг отдам.
— Ишь ты, стихами заговорил, поет Бедный. Вот видишь чело-> века? — Коля указывает на Гену. — Только что с зоны. За убийство сидел. Смотри.
— Ну что ты, Коля, понимаешь ли. Все, конечно, будет как надо. Лучше послушайте, ребята, как я вас сейчас рассмешу, — Семен дарит Гене заячью улыбку. — Вчера, как мы с вами, понимаете ли, расстались, Михеич меня на работу к себе сблатовал. Там мы, конечно, бутыль стянули из химлаборатории. Написано — спирт. А там — черт его знает… Ну вот, а Михеич, понимаете ли, подзывает дядька одного, дружка своего лучшего, с которым вместе двадцать лет пропахал, Леонтьича. Наливает ему, конечно… Помнишь, говорит, за мной должок? Глотни-ка спиртяшки медицинской. Тот и рад. Целый стакан залудил. Шары на лоб полезли. И все нормально. Живой. Тогда и мы присосались. Весь день пили и всю ночь. Бутыль — трехлитровая…
Михеич подталкивает Семена. Говорит недовольным тоном:
— Ты и сейчас не протрезвел еще. Ерунду всякую порешь. Кому это интересно, Сема? У людей свои дела. Не задерживай мужичков. Пойдем-пойдем.
— А что? — говорит, дружелюбно посматривая на Семена, Гена. — Вот в лагере тоже был случай. Я там одно время на лесоповале работал. Подоили мы как-то пару бензопил «Дружба», вытопили из бензина ядреный первач, а пить боимся. Подзываем мы тогда пса, которого к Первомаю откармливали, и вливаем ему грамм пятьдесят. Смотрим: живой. Как и ваш Леонтьич. Бегает. Тут мы все и навалились на первачок. А пес, падло, возьми и ляг, да язык набок. Мы — в санчасть. Нас там наизнанку повыворачи-вали, — Гена закатывает глаза. — А потом в карцер еще на десять сухарей упекли. Выходим — пес тут как тут. Жив-здоров. Ласкается, стерва, еще просит. Ну, мы потом этот изобретенный первач всем лагерем пили. Хлестали где только можно. «Свободой до срока» назвали.
— А пса-то съели? — интересуется Коля. — Ничего закуска?
— А как же?! Не татары ведь. Отметили праздник, как все порядочные.
— Говорят, от собачатины — стоит замечательно, — похлопывает Михеича по пояснице Семен. Берет за локоть. — Михеич под утро вырубился, а я отлучился на пару часиков… ты уж, понимаешь ли, не обижайся, старина… На хату к Вальке-многостаночнице слинял. Ее муж в ночную… Сначала все нормально шло, но после третьей торпедной атаки заявляется ее друг-муженек. Гляжу, драться лезет. Ну я ему тут, конечно, с правой поначалу в челюсть, потом левое ухо попортил, а потом и вообще с балкона выбросил. Валька, конечно, кайф ловит, в ладошки хлопает. Ну, пока он там внизу колупался, я ее еще и по-африкански попробовал. Это вот каким Макаром: заводишь свой парусник к ней в лагуну, хватаешь чтоб не штормило ее за уши и крутишь их пока не почернеют. Вот так, мои юнгарики. Бабы ведь люд такой — по одежке встречает, по дядьку провожает. Сегодня тоже звала, муж снова в ночную.
