– Было у нашей мамы два сына, а стало три.
– Вероника умерла от голода, у Маши пропало молоко, ничего не могли достать, мы…
– Я бы достал.
Мне захотелось взять его за руку. Я протянул свою, но он отступил.
Запись из журнала ДЕБЕТ-КРЕДИТ: 1919, январь 25Трамвай уже трогался, я втиснулся на подножку, чей-то суконный локоть ткнул меня в лоб, но я удержался. Не доехав квартал до рынка, трамвай встал, и вагоновожатая крикнула, что хода нет, снег не расчищен на путях. Толпа повалила из трамвая, меня снесло не землю. Не затоптали. Я поднялся, принялся отряхиваться и увидел женщину в светлой офицерской шинели со срезанными полами, женщина была очень маленького роста. И почему-то я подумал, что на женщине шинель Петра. Может быть, потому, что срезана она была все-таки высоковато, даже для ее небольшого роста, и я подумал, что срезали так высоко из-за дыры. Женщина мелко перебирала черными валенками, катилась колобком, снег слепил, я жмурил глаза и шел за ней. Женщина свернула за ограду больницы.
Я догнал ее в темном больничном холле. Она сказала, что работает здесь, что шинель ее мужа. Смотрела на меня желтыми рыбьими глазами. Покатилась из холла к лестнице. Я последовал за ней. Она спустилась по каменному маршу в подвальный этаж, покатилась громадным коридором, перебирала бесшумно валенками, не оглядывалась. Через низенькую, даже ей нагибаться, дверь – в ослепительный, заснеженный двор, к черному сараю по узкой расчищенной дорожке. Она вошла в сарай, и я услышал ее скороговорку:
– Павел, ты скажи барину. Что он идет за мной, что обижает?
Из сарая вышел мужик с топором, шагнул ко мне. Я спросил миролюбиво:
– Куришь?
Мужик смерил меня спокойным взглядом и сказал:
– Нет.
– Ты ее муж?
Он усмехнулся:
– А что тебе?
– Мне шинель нужна. То есть не сама по себе, бог с ней. Откуда шинель, вот что важно.
– Повезло тебе, барин, я знаю, откуда шинель. Куплена позавчера на Казанском вокзале у татарина.
– Она сказала, что мужа шинель.
– Муж и купил, померил дома, маловата, отдал жене.
– Там дырка была вот здесь? – Я указал на полу своего пальто. – Мне важно знать.
– Они без дырки покупали, барин, как есть, так и покупали.
– Я бы хотел поговорить с ней. Пожалуйста.
– Некогда нам.
Он усмехнулся мне, поклонился и вернулся в сарай. И оттуда ахнул топор. И голос мужика раздался:
– Подбирай, дура!
Я развернулся и направился к низенькой двери.
Шел громадным коридором, когда стали нагонять меня торопливые шаги. И голос раздался:
– Дмитрий Андреевич.
Я обернулся. Женщина. Худенькая, бледная, глаза кажутся черными в скупом свете.
– Здравствуйте, вы меня не помните, верно, я училась с вами на курсе, в двенадцатом году.
– Да, здравствуйте, очень рад, хотя и не помню.
– Конечно.
– Вы простите.
– Да нет, это не важно. Я не затем, чтобы обо мне. Нет у нее мужа, вот что.
– А-а.
Я сказал это «А» и замолчал.
– Я ваш разговор слышала.
И я увидел снег на ее черных ботах.
– Это мертвого шинель, его три дня назад к нам привезли, пулевое ранение, умер, не приходя в сознание, документов не было при себе.
– А дыра, дыра была в шинели? Вот здесь вот.
– Была. И от пули дырка была – в спине. Она залатала. Почти и не видно, а вы…
– Мне бы взглянуть на него.
– На кладбище свезли.
– Простите, как вас зовут?
– Лиза.
– Лиза. Вы здесь работаете?
– В амбулатории.
– Лиза, мне нужна бумага, такая бумага, на бланке, есть у вас бланки? Я вам продиктую, а вы печать поставите и подпись. Сделаете для меня?
– Конечно, – отвечала она едва ли не радостно, не спрашивая, зачем, да к чему мне это, да как достать печать.
До кладбища я добрался к сумеркам, всё пешком. Нашел смотрителя, он спал у себя в избе, на лавке у печи, баба его разбудила, я предъявил бумагу, баба отыскала ему очки, и он надел их на нос. И сел читать у оконца. Он читал, а баба смотрела на него. Читал он по складам вслух, что предъявителю сей бумаги, старшему ординатору Дмитрию Андреевичу Киселеву, необходимо осмотреть труп для опознания.
Смотритель читал, а я поставил на выскобленную столешницу заткнутую газетой бутыль.
Копали вдвоем. Баба светила нам. Положили в яму без гроба, так, голого. Я лег на землю, на край ямы, баба опустила фонарь. Пламя дрожало за стеклом, освещало черное лицо, беспалую руку.
Я поднялся.
– Ну что? – сказал смотритель.
– Закапывай.
Они предложили ночевать, я сказал, что пойду, только покурю на крыльце, пусть не беспокоятся. Сидел, курил, вдыхал сладкий дым. Ветер качал черные кроны, но внизу было тихо. Я плакал на обратном пути, слезы замерзали. Я знал точно, что его нет, какое облегчение.
Николай Иванович перевернул страницу, начал читать следующую запись, от 30 января, уже сугубо исследовательскую. Захотел немедленно курить, достал свои сигареты и услышал шум. Кто-то ворвался в кабинет там, за несгораемым шкафом, с топотом, гиканьем, как будто целая толпа. Звонкий мальчишеский голос проорал:
– Да здесь жить можно!
У Николая Ивановича взмокли ладони. Он сидел тихо, не шевелясь.
Они там что-то сдвигали. Наверное, столы. Что-то грохнули, разбили.
– Ты что!
– А что?!
– Да ладно, пацаны, погодите, да успокойтесь вы, придурки, тут три этажа еще.
– А буфет? Буфет же был здесь?
– Да всё вывезли, ты чего.
– А полезли на крышу!
Все стихло, ушли. Осторожно Николай Иванович поднялся из-за стола, выбрался за дверь, выбрался из-за шкафа, на свет, в кабинет. Окно разбили.
В дыру уже нанесло снег, за окном мело. Кто-то завопил в коридоре у самой двери:
– Пацаны!
Николай Иванович испугался и поспешил выбраться во двор через окно.
Часть II. Мальчишка
Николай Иванович торопливо пробежал с десяток шагов притихшим под снегом переулком и оглянулся. Снег шуршал по скользкой куртке. Из института никто не показывался. Николай Иванович хотел было закурить, но не нашел в карманах зажигалку. Снег заметало за шиворот. Николай Иванович поднял воротник и отправился по переулку дальше. Здесь он прежде не ходил, и все ему теперь стало любопытно. Жилой дом, небольшой, в четыре этажа; разноцветный свет теплится кое-где в окнах, а за темными окнами, может, стоят люди и глядят на Николая Ивановича, на черную его фигуру в белоснежном тихом переулке. Вот он, черный квадрат, – взгляд невидимки из темноты.
Николай Иванович отправился дальше.
Разбитые окна какого-то предприятия, производственный, наверное, цех, стена из бетонных плит с остатками колючей проволоки по верху, закрытые железные ворота с облупившейся краской, рельсы из-под ворот, идут и тут же обрываются. Поворот. Деревья за кирпичной полуобвалившейся стеной, за деревьями желтое низкое здание, что-то написано на фронтоне – белый барельеф букв, – но что за надпись, не разобрать.
Очень понравились Николаю Ивановичу эти деревья, черные голые липы, совсем старые, запущенные. Снег налипал на ветки. И вдруг обрушился от порыва ветра. Ворона каркнула и слетела с макушки, Николай Иванович и не заметил, что она там была, на верхотуре. Он побрел дальше, оставил в тишине и покое эти деревья, пожелав им долгой еще жизни, тишины и запустения.
Поворот. Гул.
Переулок вывел то ли на проспект, то ли на большую улицу с широкими черными тротуарами, здесь снег не держался, здесь его посыпали реагентом, и он таял; летели машины, поднимали тучи черных брызг, Николай Иванович увидел на другой стороне стеклянные двери кафе, огляделся, переждал машину и рванул через дорогу.
В полупустом кафе бубнила музыка. Николай Иванович уселся за столик в самой глубине, расстегнул куртку, стянул, повесил на спинку стула, пригладил короткие волосы. Официантка в коричневом переднике принесла меню. Он спросил у нее зажигалку или спички.
– Курить нельзя, – равнодушно предупредила официантка.
– Да-да, я знаю, я на улице.
Заказал большой чайник черного чая, тост с ветчиной, и официантка вручила ему свою зажигалку.
Николай Иванович вышел из кафе, отступил от стеклянного входа, достал белую сигарету из пачки. Холодный снег падал на лицо, на руки, и он отвернулся, чиркнул зажигалкой, укрыл ладонью огонек. Курил, смотрел бездумно на летящие машины, на залепленных снегом прохожих, моргал от попадавших в глаза снежинок. Вернулся в кафе. После уличного гула и холода провалился в застоявшееся тепло.
Сидел, вытянув ноги под столом, слушал урчащую музыку.
Официантка принесла заказ, налила ему чаю. На вкус чай отдавал пылью. Как будто тоже сто лет пролежал в чьем-то столе. В деревянном ящике, в закрытой комнате, за железным шкафом, в обреченном здании, в кривом переулке. Как смерть Кощеева.
Мужской уверенный голос поучал кого-то:
«Обратись к риелтору. Мало ли что знакомые».
Официантка убирала со столов грязную посуду. Серые тени лежали у нее под глазами. Взглянула вдруг на него. Или мимо. Не поймешь в этом свете. Николай Иванович подумал, что зима предстоит долгая, как ночная дорога.
