– Лева, я уже давно хотела с тобой об этом поговорить, но как-то все не получалось. Эта твоя работа… Не знаю, ты же днюешь и ночуешь в своем институте, – начала Софья Иосифовна.
– Софа, ну ты же знаешь, мы же готовимся к сдаче большого проекта, в котором я играю далеко не последнюю роль, – усталым голосом отвечал Лев Михайлович. – Знаешь, я сегодня что-то замотался, давай завтра поговорим.
– Ты каждый день такой замотанный. Так мы никогда не поговорим, а это очень важно, от этого зависит будущее наше и наших детей, – напористо и как всегда без малейшего сомнения в своей правоте говорила Софья Иосифовна.
– Ну… если ты так настаиваешь… ради будущего… – понуро улыбнулся Лев Михайлович.
– У тебя в лаборатории работает Саша Карлинский. Помнишь, ты о нем отзывался не с лучшей стороны, – в голосе жены слышались неодобрительные нотки.
– Я и сейчас о нем также отзовусь, безынициативный тупица, натуральный балласт. Была бы моя воля, давно бы от него избавился.
– Ну, так вот, а я тебе ответственно заявляю, что он умнейший человек… Он человек из другого мира и мыслит другими категориями, и потому тебе, замкнутому в себе технократу он совершенно непонятен. Тебе нравится жить здесь как медведю в берлоге и ничего не знать кроме своей работы, а другие так не могут. Я, например, не хочу заживо здесь себя хоронить! – Софья Иосифовна на последних словах повысила голос и гордо вскинула голову, вроде чеховской героини.
Но Лев Михайлович как раз концовку «пламенной» речи жены как-то не уяснил, он напротив воспринял первую часть, где говорилось о Карлинском.
– Что-то не заметил я в нем… эээ этих самых категорий, которыми он мыслит, недоступных таким как я, никаких способностей, ни нормальных, ни паронормальных, – саркастически отозвался на пафосное высказывание жены Лев Михайлович. – Если человека столько лет учили, а он не бельмеса не смыслит в электорадиоцепях…
– Да кому они нужны, эти твои цепи… А Саша, он в Москве был знаком с такими людьми, с такими… Впрочем тебе их имена ни о чем не скажут, ты же невежда, типичный физико-математический червь. А он, он по настоящему широко образованный, высокоинтеллектуальный человек. Просто у него гуманитарный склад ума. Он так увлекательно говорит, убеждает, – Софья Иосифовна зажмурилась чуть не в экстазе.
– Вот и шел бы в гуманитарии. К нам-то зачем полез, чье-то место и в институте, и в аспирантуре занимал. И здесь и себя и нас мучает, – выразил вполне обоснованное недоумение Лев Михайлович.
Софья Иосифовна моментально вышла из состояния полуэкстаза и ответила вполне трезво:
– В этом тоже сказывается, прежде всего, его практический ум, чего Лева, кстати, всегда недоставало тебе. Одна из моих подруг ему задавала примерно тот же вопрос. Так вот он ответил, что в технический ВУЗ, ему как еврею было легче поступить, к тому же у него все родственники ученые-технари. Вот они ему и помогли. А в НИИ он пошел, потому что там лучше платят и закрытое спецснабжение. И здесь, у нас он никогда бы не оказался, если бы не его самоотверженная гражданская позиция, – Софья Иосифовна вдруг осеклась, сообразив, что сказала нечто лишнее.
– Гражданская позиция? Какая гражданская позиция!?… Ничего не понимаю… И потом откуда ты этого Карлинского знаешь? – уставший мозг Льва Михайловича, хоть и с некоторой паузой, смог-таки перестроиться и начал функционировать в житейском ключе.
Софье Иосифовне ничего не оставалось, как рассказать все:
– Я познакомилась с ним через нашего завуча Веру Сальц. Он вроде бы был знаком с ее братом. Но это не суть важно. Так вот если хочешь знать, его сослали к нам за то, что он в своем московском институте открывал глаза ученым-евреям на их истинное положение и советовал, понимаешь, всего лишь советовал добиваться права выезда в Израиль.
– Ну, если ты это знаешь, признаюсь и я это знал, – равнодушно потянулся Лев Михайлович и устало полуприкрыл глаза словно собираясь, наконец, вздремнуть, прямо так, сидя на диване.
– Как!? Ты знал и ничего мне не сказал!? – возмутил открывшийся факт Софью Иосифовну.
– Да, не сказал. И лучше бы ты этого вообще не знала, – по-прежнему без эмоций ответил Лев Михайлович.
– Так значит тебе все равно!? Ты, что не понимаешь, что обречен работать в этой холодной сибирской дыре до самой пенсии!?… А потом… потом куда мы денемся, куда поедем!? Нам, скорее всего, придется остаться здесь, жить до самой смерти. Раньше в Сибирь ссылали, гнали на каторгу… и ты тоже обрек нас на пожизненную каторгу!.. Если тебе плевать на себя, меня… подумай о детях, – Софья Иосифовна достала и кармашка домашнего халата платок, собираясь сначала вроде бы просто высморкаться, но тут же нахлынули слезы и ее сморкание трансформировалось во всхлипы.
– Софочка… ну я тебя прошу… ну не надо… Ты хочешь, чтобы твой плач услышали дети, или соседи? – морщась и начиная массировать виски, умолял Лев Михайлович.
– Пусть… пусть все слышат! Фира… ты добился своего, она растет такой же как ты. Она вечно мне перечит, грубит, и эти ее мысли… Ведь она же всему у тебя учится, – продолжала причитать сквозь слезы жена.
– Чему она у меня учится? Да, я уже забыл, когда с ней по-настоящему и разговаривал. Она же не со мной, а с тобой большую часть времени проводит, и в школе, и дома, – не принял обвинений в свой адрес Лев Михайлович.
– Да ты можешь и так, не разговаривая внушать свои дурные мысли. Я ей твержу, что самые великие евреи двадцатого века это Троцкий, Каменев, Зиновьев, потому что они руководили сотнями тысяч людей. Говорю, что Троцкий был председателем реввоенсовета, то есть возглавлял всю Красную Армию, а этот грузинский бандит и его последыши украли его славу, присвоили его заслуги, опорочили его имя, имя великого полководца. Представляешь, она в это не верит и говорит мне, что все эти революционеры вместе взятые не стоят ногтя одного Ландау, или еще кого-то, первый раз его фамилию услышала, какого-то Канторовича… Кто это?
– Канторович это ученый-экономист, нобелевский лауреат, – не отпуская висков, отозвался Лев Михайлович.
– И чем он руководит?
– Понятия не имею. Софа, я тебя умоляю, не навязывай своего мировоззрения детям… Троцкий? Ну, разве так можно. Это же небезопасно. Ты нас всех когда-нибудь под колпак КГБ подведешь. И эта твоя болезненная тяга к руководству. Ну не всем же дано командовать тысячами и сотнями тысяч, миллионами. Пойми в нашей семье все не такие, и не надо мечтать о лаврах ни Наполеона, ни Троцкого. Потом… Троцкий же до сих пор не реабилитирован, как и Зиновьев с Каменевым, – как можно спокойнее старался говорить Лев Михайлович.
– Потому их и не реабилитируют до сих пор, что они евреи. Потому и нам здесь никогда не будет нормальной жизни. Я уже здесь не могу, просто задыхаюсь. Я устала, устала подчиняться всяким дуракам и дурам. Если бы не дискриминация по национальному признаку я бы уже давно как минимум директором школы должна стать, а ты член-кором академии и возглавлять институт да не тот, в которым ты работаешь, а центральный, московский. А я вон даже в завучи пробиться не могу, а ты из завлабов выбиться. И в Москву тебя никогда не переведут, по той же причине. Ты со всем этим смирился, а я не могу, не хочу! – Софья Иосифовна перегнулась пополам, и уткнувшись головой в диванный валик почти беззвучно зарыдала.
Софья Иосифовна всегда выглядела притягательно-аппетитно, особенно сзади и в основном для мужчин ценящих в женщинах этакую сдобную объемность. При, в общем-то, среднем, типично еврейском лице, круглом и носатом, у нее была можно сказать совсем не еврейская фигура. Обычно худые еврейки внешне выглядят болезненными, а полные рыхлыми, и у них, как правило, непропорционально короткие, некрасивые ноги (возможно потому, что многие поколения еврейских женщин сидели дома и не «наматывали» версты и мили в поисках продуктов собирательства или пропавшей скотины, как шиксы-плебейки, или регулярно танцуя на тех же балах как шиксы-дворянки). Однако Софья Иосифовна с самого детства пошла не в породу, она имела мелкокостную, но в то же время упругую, налитую фигуру, округлую в нужных местах и с хорошими визуально-приятными пропорциями длины ног и туловища. Она не походила ни на своих соплеменниц, ни на большинство русских женщин, в том числе и на своих коллег-педагогов, вышедших из сословий, которые в России до 1917 года считались низшими. В основном эти коллеги были по-пролетарски костисты, большеруки, большеноги, мужиковаты. С возрастом Софья Иосифовна полнела, особенно после родов, но опять же полнота не обезобразила ее как большинство прочих евреек, она оставалась по-прежнему рельефной и аппетитной.
И вот сейчас Лев Михайлович, видя как в беззвучных рыданиях сотрясаются эти объемные, красивые бедра, округлые плечи, как белеют ее сочные колени и икры… Нет, он не испытывал никакого мужского «аппетита», ведь в физическом плане он являлся обыкновенным евреем и «воспламениться» не мог, как это случается с представителями более «молодых» наций при виде красивого женского тела. Он как и полагалось человеку, у которого разум многократно превалирует над инстинктами, думал совсем о другом, он про себя на чем свет стоит клял того неведомого чиновника, который решил перевести этого треклятого диссидента к ним в институт. Мало ему забот на работе, теперь вот и дома тоже…
