– Только то, что на мне было.
– И оставили всё-всё за железным занавесом? Драгоценности, ковры, картины?..
– Да, и картины тоже, – подтвердил Швейк, имея в виду четырёхцветный эстамп Влтава на закате, который стоял у него на комоде, и Мадонну с младенцем, вытканную на коврике, висящем над кроватью. Он никогда прежде не вспоминал о них, но что правда, то правда: он оставил там и картины тоже!
– Н-да, мистер Швейк… Нет, я уверен, что мы обязательно найдём выход из положения! Но позвольте заметить, русские князья в период октябрьской революции оказались более предусмотрительными, чем вы!
– Разумеется, я же идиот! – согласился Швейк.
– Я вовсе не это имел в виду, – с извиняющейся улыбкой проговорил Браун.
– Вам не надо оправдываться, это, действительно, так! – заверил его Швейк и добавил доверительным тоном: – Государственная медицинская комиссия официально признала меня идиотом.
– Да-да, я знаю, с оппозиционерами всегда так поступают, – оживился Браун. – Власти официально объявляют их сумасшедшими. В России это касается даже самых известных учёных!
– Да вы что! – заинтересовался Швейк. – Что, вот так прямо объявляют их идиотами?
– Не идиотами, а сумасшедшими! К тому же, опасными сумасшедшими!
– Это не совсем мой случай. Меня посчитали безопасным.
– Они сделали это ещё до того, как вы убежали?
– Да, намного раньше.
– Думаю, что сейчас вас точно объявили бы опасным! – воскликнул Браун, вступая в полемику с чехословацким режимом.
– Вряд ли. Иначе как объяснить то, что они пытались меня убить!
– Перед тем, как вы бежали, они пытались вас убить?!..
– Не перед, а сразу же после!
– А, ну конечно! – снова взорвался Браун с нарастающим возмущением: – Это же в их правилах! Когда человеку вашего уровня удаётся оказаться за железным занавесом, они боятся, что вы расскажете всему миру о преступлениях коммунистического режима!
– Я не знаю, чего они боялись, но только то, что они пытались укокошить меня, это правда… Однако, – добавил Швейк слегка смущённо, – позвольте заметить, я уже два раза слышал от вас одну фразу, которая ну никак не соответствует действительности.
– Какую?
– Про железный занавес. Это абсолютно неверно.
– Что же в этом неверного?
– Никакого железного занавеса не существует, – категорически заявил Швейк. – Когда кто-то слышит о железном занавесе, сразу представляет себе что-то вроде железного жалюзи. Вряд ли кому удалось бы построить жалюзи такого размера, ведь граница между Чехословакией и Австрией составляет десятки километров, да ещё она вся изгибается, а жалюзи могут работать, только когда они прямые.
После этого Швейк поведал историю своего друга Матиаса Краничека из Славково, который взял и заменил ворота своей конюшни красивыми жалюзи. Но ему не разу так и не удалось ни поднять, ни опустить их ровно, все время получалось наперекосяк, пока вообще их вообще не заклинило намертво. Это при ширине-то всего в пять или шесть метров. А тут многокилометровая граница между двумя государствами! Нет там никакого занавеса из железа! Немного колючей проволоки – это есть. А больше ничего нет! Так что я пролез через неё без особых проблем. Как и многие другие.
Пока Швейк говорил, в мозгу Чарльза В. Брауна проклюнулось первое смутное подозрение, что он не тот, за кого себя выдаёт. Или, точнее сказать, за кого он, Чарльз В. Браун, его принимает. Прикусив нижнюю губу, он пристально посмотрел на Швейка, опустил взгляд на авторучку из черепахового панциря, орнаментированного золотом, которую держал в руке, жестом прервал поток дополнительных подробностей, которыми Швейк подтверждал свои мысли, и твёрдым, спокойным, даже слишком спокойным тоном произнёс, чётко выговаривая каждый слог:
– Простите меня, мистер Швейк, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы сказать мне, что вы конкретно от меня хотите и почему?
– С большой охотой! – ответил Швейк, усаживаясь поудобнее. И начал откашлявшись:
– Как-то раз, мы, завсегдатаи трактира У чаши, организовали прекрасную прогулку…
Существует немного достоверных свидетельств того, как продолжилась их беседа, тем более, что она оказалась короткой. Чарльз В. Браун раз и навсегда запретил себе вспоминать об этом, и даже по прошествии многих лет любой намёк на эту тему вызывал у него резкое повышение артериального давления и сильный тремор рук.
Швейк, со своей стороны, объяснял, что повествование о его бегстве на Запад, едва начавшись, было прервано внезапным недомоганием мистера Брауна, напоминающим истерический припадок. В какой-то момент мисс Комптон услышала сдавленный крик и увидела Швейка, спешно покидающего кабинет с удивлённым и одновременно озабоченным видом.
– Что случилось? – встревожилась она.
– Он плохо себя почувствовал, – ответил Швейк.
Мисс Комптон бросилась в кабинет шефа, но Швейк задержал её.
– Не спешите, – сказал он. – Мне кажется, он никого не хочет видеть. Я был там, как он вдруг закричал, чтобы я ушёл!
В эту минуту дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился Чарльз В. Браун с налитым кровью мокрым от пота лицом, ещё более страшный, чем обычно. Уставив указательный палец правой руки на выходную дверь, он закричал:
– Вы всё ещё здесь?! Вон отсюда! Убирайтесь прочь!!
– Я ухожу, – сказал Швейк, немного обидевшись. – А вам следует поберечь себя. И быть повежливее с клиентами. Ведь вы же банк. И перестаньте морочить голову вашим потенциальным клиентам, – добавил он, мысленно сравнивая стоящего перед ним свирепого монстра с изображением молодого менеджера, улыбавшегося ему с рекламного плаката. – Должен заметить, что вы совсем не похожи на себя на плакате ни внешним видом, ни манерами!
И, поблагодарив мисс Комптон за любезность, Швейк с достоинством вышел из офиса Чейз Манхеттен Банка.
IX Счастливое разрешение маленькой проблемы
Неприятный инцидент с истеричным функционером Чейз Манхеттен Банка в течение нескольких недель будоражил мозг Швейка и служил темой для обсуждения. Он говорил об этом с миссис Хиллер, с мистером МакНамарой, с отцом Родригисом, с друзьями по радиостанции, рассказывая каждому о том, как всё было, в мельчайших подробностях. По мнению МакНамары и Панятника, результат была очевиден: в банках шестьдесят долларов не занимают!
– Видели бы его кабинет! – горячился Швейк. – Да шестьдесят долларов для них – сущая ерунда! И потом, его нисколько не удивило, что я назвал цифру шестьдесят, больше того, он даже стал шутить: шестьдесят тысяч или шестьдесят миллионов…
– Шестьдесят тысяч – одно дело, а просто шестьдесят – совсем другое, – авторитетно заявил МакНамара.
– Идиоту понятно, – сказал Швейк, – что шестьдесят намного меньше! И что с того?..
– А то, – перебил его Мартину, – что, если ты попросишь в банке миллиард на финансирование гнусных дел – нет проблем, но, если тебе надо десять долларов, чтобы не умереть с голоду, там тебе никто не подаст и цента. – И заключил с выражением недовольства, которое с некоторых пор не сходило с его физиономии. – И в банках тоже все сукины дети!
– Но это уму непостижимо! – горячился Швейк.
И рассказал о другом, столь же абсурдном эпизоде, случившимся с ним
однажды вечером, когда он пригласил миссис Хиллер на ужин в Чикен Инн в Мамаронеке. Он заказал себе ножку жаренного цыпленка, а официант принес ему курицу целиком.
– Но я заказывал только ножку, – объяснял Швейк официанту, – потому что сегодня вечером мне хотелось съесть чего-нибудь полегче. Кстати, принесите мне ещё один пакетик горчицы.
– За ещё один пакетик с вас полдоллара, – сказал официант.
Странно, подумал Швейк, в трактире У Чаши горчица бесплатная, как тарелки и салфетки.
– А что я буду делать с целой курицей? Мне достаточно только четвертой части.
– Съешьте то, что желаете, а остальное оставьте, – пожал плечами официант.
Швейк прикончил одну ножку, как и собирался, и полюбопытствовал у официанта, что будет с оставшимися тремя четвертями курицы. Оказалось, что он может забрать их с собой, чтобы съесть позже или просто выбросить на помойку. Поражённый Швейк попросил прокомментировать этот факт мистера МакНамару, который был, как всегда, лаконичен: здесь так принято! – сказал он. И пояснил, что для официанта, которого Швейк вынудил принести вторую порцию горчицы – это затрата рабочей силы, поскольку он делает одной ходкой больше, что стоит денег. Принести четверть курицы или всю курицу для него – одна и та же ходка. Больше того, отрезать от целой курицы любой кусок – тоже затрата рабочей силы. Иными словами, четверть курицы будет стоить больше целой курицы.
