— Ну не знаю… — Никон почесал нос. — Ген, точно он не писал роман?
— Точно.
— Так, ладно, — сказал Бравик и посмотрел на Худого. — А остальные файлы, ты говоришь, не открываются?
— Я пробовал, но все запаролено, — сказал Худой.
— Что там может быть?
— Что угодно. Тексты, фото, видео. Он взял какие-то материалы, заархивировал и запаролил.
— Это можно открыть? В принципе — можно?
— Что один человек сделал, то другой завсегда сломать может.
— Твоей квалификации достаточно, чтоб это открыть?
— Тут не нужно особой квалификации, существуют специальные утилиты. Но дело это долгое. Время открытия файла зависит от длины пароля, эффективности утилиты и мощности машины.
— Сколько времени может понадобиться? — спросил Никон. — Ну примерно?
— Нельзя сказать. — Худой покачал головой. — Я начну с самого простого — с метода перебора. У меня в институте есть локальная сеть, завтра приду на работу и запущу сразу несколько машин.
— А названия нам что-нибудь говорят? — спросил Гена. — «Grandpa» это значит «дедушка».
— А «мilyutin» — это про Сережу Милютина, — сказал Никон.
— Гениально, — сказал Гена. — Как догадался?
— Да погодите вы трепаться, — брюзгливо сказал Бравик. — Итак, один из этих файлов имеет отношение к Милютину, а второй к Вовкиному дедушке. Хорошо, уже что-то. Думаем дальше.
— А «лав»? — сказал Худой. — Может, это про Ольгу?
— Возможно, — сказал Бравик. — Поговорим о первой фотографии.
— Ген, рассказывай, — велел Никон. — От начала до конца и по порядку. Что это за день, что за событие, какие люди вокруг. Давай.
Гена сказал:
— Я не помню этого снимка, но это неважно. Я хорошо помню тот день. Дело в том, что это был… — Он затянулся и стряхнул пепел. — Дело в том, что с того дня все началось.
— Что «все»? — спросил Худой.
— Моя литературная карьера как таковая. Она началась именно в тот день. На фотографии — банкет в издательстве «Перспектива» в апреле девяносто восьмого. Я в девяносто восьмом оказался на распутье, извините за банальность. Зимой уволился, не мог больше доктором работать, тошнило… К тому времени у меня вышли подборка новелл в «Октябре» и шесть рассказов в «Знамени». И все. Для тридцати лет, как понимаете, негусто. «Перспектива» в девяносто восьмом добыла большой грант под сборник современной русской прозы. Сборник получился отличный — с роскошной графикой, на офсете. Там был мой «Пешеход под дождем». Я над ним работал больше года, шлифовал и так, и этак. Его, естественно, никто не брал, а тут вдруг звонят из «Перспективы»: Геннадий, быстренько несите «Пешехода», будем подписывать договор. За пару недель отредактировали, сверстали, обложку делал сам Калныньш. Сборник выходит, появляется хорошая рецензия в «Большом городе». В «Огоньке» тоже печатают рецензию, отмечают «самобытную прозу Геннадия Сергеева». И заплатили, кстати, неплохо. Да чего там — роскошно заплатили. Мы с Маринкой поехали в Гурзуф и еще купили стиральную машину…
— Не надо про стиральные машины, — сварливо сказал Бравик, — не отвлекайся. Ты постоянно отвлекаешься. Что еще у тебя связано с этой фотографией?
— В тот день, когда был банкет, я познакомился с Панченко. И с этого дня началась моя литературная карьера. А до того я был никто и звать никак.
— Да ладно, кончай, — протестующе сказал Никон. — Ты тогда уже написал кучу книжек.
— Да хоть десять куч.
— Тебя послушать, так Панченко тебя кормил, поил, дал высшее образование.
— Можно написать «кучу книжек», как ты выражаешься, и никто никогда эту кучу не увидит. Кроме преданной жены и усталых людей в отделах прозы. А для того чтобы писательство стало для человека профессией, нужен такой человек, как Панченко. Нужна путевка в жизнь, нужно, чтоб тобой заинтересовались всерьез. Только тогда начинается литературная профессия как несентиментальная категория.
— Снимок, — сказал Бравик. — Рассказывай про снимок.
— На банкет заехал Володя Панченко. Конечно, он тогда был для меня никакой не Володя, а Владимир Николаевич. И любой автор почел бы за сказочную удачу у него издаться. Потому что все знали: если он берет автора, то это по-настоящему и надолго.
— И ты с ним в тот день познакомился, так? — спросил Никон.
— Да. Когда Панченко вошел, то Шорохова, главный редактор «Перспективы», мне шепнула: Дмитрий Николаевич заинтересовался вами и Гольдбергом.
— Это кто? — спросил Худой.
— Хороший прозаик, сейчас его много издают. В том сборнике была его повесть «Переводы с кельтского». Шорохова берет меня за локоть, отводит в сторону и шепчет: Геночка, я вам очень симпатизирую, если Владимир Николаевич вас пригласит к сотрудничеству, то считайте, что вы выиграли в лотерею. Я, говорит, вчера созванивалась со Стасовой, она сказала, что Панченко очень понравились ваша вещь и Гольдберга, и он одному из вас предложит издаться.
— Оставался бы ты доктором, ей-богу, — сказал Никон. — Геморроя меньше.
— И еще Шорохова сказала: у Владимира Николаевича есть свои особенности, некие ритуалы; если он с вами отсядет в сторонку и нальет коньяку — так считайте, что договор у вас в кармане.
— То, что он пригласил именно тебя — это известно, — сказал Бравик. — Так значит, это было именно в тот день?
— Именно в тот день. Он вошел, полюбезничал с Шороховой, выпил с Ситковским, потом подошел ко мне. Геннадий, говорит, крайне рад вас видеть, давайте отойдем в сторонку, хочу кое-что с вами обсудить… И тогда я почувствовал: все, я в дамках. Сбылась мечта идиота. Старик Державин нас заметил.
— То есть он выбрал тебя, а не Гринберга, — сказал Никон.
— Гольдберга, а не Гринберга… Да, он выбрал меня. Мы сели в углу, он достал из кармана пиджака фляжку «Реми Мартен», мы выпили. Он сказал, что хочет выпустить серию прозы — внятной, лаконичной, но и с некоторым, так сказать, метафизическим привкусом. Потом картинно пожал мне руку — как Молотов Риббентропу. Дальше вы знаете. С тех пор я живу на гонорары.
— Итак, в тот день тебе очень повезло, — обобщил Бравик и стал протирать очки.
— Те самые слова: «очень повезло». Правда, я не помню, чтоб там был Вовка. Наверное, он привез меня, а потом ушел.
— А Гольфмана Панченко к сотрудничеству не пригласил? — странным голосом спросил Худой.
— Гольдберга, а не Гольфмана. Нет, не пригласил. Он пригласил меня. Марк — человек независтливый, этакая кошка, которая гуляет сама по себе. Недавно перевел Луи-Рене Дефоре, зарабатывает дай бог каждому. Когда Панченко усадил меня за стол и налил коньяку, Марк издали мне показал вот так. — Гена сложил пальцы в колечко, в знак «ok». — Дескать, удачи. Славный мужик, энциклопедически образован, читает курс современной французской литературы в МГУ.
— Понятно, — сказал Бравик. — Гейхман всем хорош, но выбрали все-таки тебя.
— Гольдберг, а не Гейхман.
— Худой, открой вторую фотографию, — сказал Бравик.
Худой опять открыл фото с врачами и медсестрами.
— Слева — это ведь Сережа Здешнев? — спросил Гена.
— Да, это Серега, — подавшись к монитору, сказал Никон. — Но я что-то не помню эту фотку.
— Это же у тебя в отделении, так?
— Ну да, это перед моим кабинетом… — Никон почесал шею. — А, понял. Я знаю, когда это было. Это Восьмое марта, девяносто восьмой. Сейчас пойдем в ординаторскую, выпивать и закусывать. Странно, что меня нет на снимке.
— Откуда ты знаешь, что это именно девяносто восьмой? — спросил Бравик. — Есть какие-то отличительные детали?
— Вот отличительная деталь. — Никон прикоснулся указательным пальцем к монитору. — Крендель в галстуке — это Миша Подзолкин. Он через месяц перешел в больницу министерства путей сообщения. Хорошо, что сам ушел.
— Родственник чей-то? — понимающе спросил Бравик.
— Родственник… Сын, блин. Сын начальника департамента Минздрава. Прикинь.
— Да, я помню, ты говорил. — Бравик вынул из кармана носовой платок, высморкался. — Да, от этой публики лучше избавляться.
— Редкостное говно. Холуй, врун, руки из жопы. Они вместе со Здешневым проходили ординатуру в пятидесятой. Так Миша зимой каждое утро без двадцати восемь приезжал домой к завкафедрой и грел его «Волгу». Снег с капота сметал, стекла чистил. Прикиньте.
— Не надо про снег, — сказал Бравик. — Что у тебя может быть связано с этой фотографией? Припомни: какие были события неподалеку?
— События, говоришь… — Никон почесал макушку и призадумался. — Павлины, говоришь.
— Чего ты чешешься, невротик? — сказал Гена. — Ты вспоминай, а не чешись.
— Да только одно, пожалуй, событие было, — сказал Никон. — В феврале Подзолкин попал в неприятную историю, у него погиб больной. Но Мишу отмазали, и в апреле он перешел в больницу МПС.
