— Дочка тут занимается в театральной студии.
— А я живу рядом, — Гена показал на свою двадцатиэтажку, — вон там.
— А я дочку сюда вожу второй год, два раза в неделю.
— Москва маленький город. Сколько твоей девочке?
— Девять. Но это младшая.
— Ох, елки-палки… А старшей?
— Шестнадцать. Кстати, недавно твою книгу прочитала.
— Ну… Приятно слышать, конечно. Но в общем, Санюха, это не для шестнадцатилетних.
— Да не важно! Ты оцени ситуацию! Они ж вообще ни черта не читают сейчас. А тут смотрю: сидит — вечер, второй… Я говорю: что читаешь, зая? куэлью какую-нибудь? кундеру? Почитай Толстого, говорю, Гоголя почитай. А она мне: какая тонкая проза, это настоящий мастер психологических этюдов.
Гена засмеялся, достал сигареты.
Тищенко сказал:
— Я смотрю на обложку и говорю: зая, я с этим мастером шесть лет в одной группе проучился.
Гена спросил:
— Ты где сейчас?
— В пятьдесят третьей. Заведую травматологией.
— У меня интернатура была в пятьдесят третьей.
— У кого?
— У Шнапера, потом у Австрейха.
— Шнапер умер, — сказал Тищенко. — В Израиле.
— Грустно. Хороший был человек, яркий.
— Он уехал в девяностом, у него там очень хорошо сложилось. Быстро утвердился, в девяносто четвертом принял отделение в «Хадассе». А умер — как жил. Он же импульсивный был мужик, разносторонний…
— В теннис хорошо играл.
— В теннис играл, в музыке разбирался. У него там очень удачно сложилось, его оценили по достоинству. Я его фамилию часто встречал в периодике. В девяносто седьмом умер. Вернулся утром с пробежки, сел в прихожей, стал снимать кроссовки — и умер.
— А Григорян как?
— Андрей Рубенович давно в Австралии.
— Да, раскидало нас, саперов, по белу свету.
— Не говори. Как Никоненко?
— Заведует урологией в Первой Градской.
— А Браверманн?
— Доктор наук, две монографии.
— Не женился?
— Не смеши.
— У тебя вроде нормально все? Я про тебя в «Огоньке» читал.
— Ну, раз в «Огоньке» — значит, все нормально.
— Не жалеешь? — спросил Тищенко.
Бравик весной девяносто восьмого сказал Гене: «Ты взрослый человек, ты знаешь: что в этом мире ценно, а что — чешуя. Писательство, наверное, дело увлекательное. Но ты умеешь выполнять действия, безусловно полезные человечеству: холецистэктомия, гемиколонэктомия… Панариций можешь вскрыть, в конце концов. Ты все-таки подумай».
А Шехберг мельком глянул на заявление «по собственному желанию» и сразу подписал. Потом поднял большую седую голову и безразлично спросил: «Чем думаешь заниматься?»
«Да так… Есть кое-какие планы».
«Тебе эти две недели дежурства ставить?»
«Ставьте», — сказал Гена и взял со стола подписанное заявление.
Он закончил у Шехберга ординатуру и проработал восемь лет, а Шехберг ему даже присесть и закурить не предложил. И те две недели, что положено отработать по КЗоТу, Шехберг ни о чем постороннем с Геной не заговаривал. Прощаясь, вяло пожал руку, сказал: удачи тебе в новых начинаниях.
— Это давно было, чего теперь жалеть, — сказал Гена.
— Я с нашими иногда созваниваюсь, — сказал Тищенко. — Хайкин нейрохирургом работает в Висбадене. Лямин — анестезиолог в Боткинской. С Романовой той зимой виделись, у нее трое сыновей.
— Четверо.
— Да ладно?
— В феврале родила.
— В сорок два?
— В сорок три.
— Во дает Ленка. Да, кстати: знаешь, с кем я тут списался? С Вовой Гаривасом.
Тут у Тищенко зазвонил телефон, он достал его из кармана и не заметил, как у Гены дрогнуло лицо.
— Да, Сонь, — сказал Тищенко. — Я уже здесь, рядом, сейчас ее заберу. Однокурсника встретил, разговариваем.
Гена стоял, прикусив губу.
— Сахар, подсолнечное масло… Понял. — Тищенко перевел взгляд на Генину банку с кофе. — А кофе?.. Понял.
Он сунул телефон в карман и сказал:
— Так вот. Я года три читаю «Время и мир». Каждый вторник покупаю. Хороший журнал. Я слышал, конечно, что Вова в журналистику ушел, но я ж предположить не мог…
— Санюха, ты понимаешь…
У Тищенко опять зазвонил телефон.
— Извини, — быстро сказал он. — Да, Сонь… Манку или овсянку?.. Понял.
Гена достал из пачки сигарету.
— Ну так вот, — положив телефон в карман, сказал Тищенко. — Вдруг вижу, что Вова — главный редактор. Сюрприз, согласись. Там были телефоны редакции, но звонить как-то неудобно — короче, я написал. Там был его мэйл, и я написал.
— Санюха, послушай…
— Короче, я написал: Володя, привет, это Саша Тищенко из восьмой группы, отзовись. И уехал в Ригу, на семинар по артрологии. Вернулся в понедельник, смотрю почту: письмо от Вовы.
Он не замечал, как у Гены заходили желваки.
— Приятно было, что он сразу ответил, — польщено сказал Тищенко. — Сто лет не виделись, он теперь главный редактор…
У него опять зазвонил телефон.
— Да что за черт… — Тищенко рявкнул в трубку: — Да! — И заворковал: — Да, родная моя… Я тут, рядышком, уже подъехал. Переодевайся, выходи на крыльцо. Нотную тетрадь не забудь. И чешки.
Гена бросил незакуренную сигарету в урну.
— Извини, — сказал Тищенко, — у Лизки репетиция закончилась. Ну так вот…
— Санюха, ты дай слово вставить, — тихо сказал Гена.
Тут его телефон в кармане брюк стал играть «Burn».
— Да! — сказал Гена.
— Ген, нам надо разобраться, — сказал Бравик. — Словом, я только что был у Шевелева…
— Прости, сейчас говорить не могу. Перезвоню.
Он положил телефон в карман.
— Ну вот, короче, — торопливо сказал Тищенко. — Вова мне написал: дескать, рад, что ты объявился, обязательно увидимся, оставь телефон. — Он порылся в карманах, нашел визитку, протянул Гене. — Вот мои телефоны, созвонимся на неделе, спокойно посидим. Ты ко мне приедешь, или я к тебе… Все, я побежал, меня ребенок ждет.
Он потрепал Гену за плечо и скорым шагом пошел к машине.
— Погоди… — сдавлено сказал Гена.
— Что? — Тищенко обернулся. — Извини, Лизка ждет… Что?
— Так ты ему не звонил с того понедельника? Он в прошлый понедельник тебе написал — а ты ему потом не звонил?
— Не в прошлый — в этот. Я ж тебе говорю: в ту пятницу я ему написал и уехал в Ригу. Вернулся — а от него письмо. Давай, Ген, до встречи.
Он сел в машину и захлопнул дверь.
День третий
Бравик подошел к Гениному дому, взялся за ручку подъезда, и тут его окликнули:
— Бравик!
Из «опеля» вышел Худой.
— Привет, — сказал он.
— Здравствуй.
Они пожали руки.
— Взял ноутбук?
— Вот. — Бравик приподнял портфель. — Попросил у Ольги разрешения подержать его несколько дней.
— Хорошо. Пойдем.
Гена открыл дверь, едва Бравик прикоснулся к кнопке звонка.
— Привет, — сказал он. — Проходите, берите тапки.
— Здорово, мужики, — сказал Никон, выйдя из комнаты.
— Пошли на кухню, — сказал Гена. — Кто чай, кто кофе?
Бравик надел войлочные тапочки, поднял голову и увидел торчащий из стены шуруп. Тонкий черный саморез. На стене прихожей висело несколько застекленных фотографий: Гена с Мариной и Васеном возле Сакре Кер, Гена с Мариной на крыше Исаакия, Гена с Никоном и Бравиком на даче у Никона. На маленьком саморезе прежде висела еще одна фотография.
Они прошли на кухню, сели, Худой закурил. Гена включил шумный чайник, стал нарезать «Любительскую».
— Кто-нибудь знает, как Ольга? — спросил он через плечо.
— Я вчера с ней виделся, — сказал Бравик. — Все хорошо.
— И я вчера. — Никон закурил. — Вечером. С машиной разбирались.
— С подвеской что-то, да? — спросил Гена и достал из стенного шкафа батон.
— «С подвеской»… Нахватались, блин, умных слов: «подвеска», «суппорт»…
Гена взял нож и сказал:
— Она жаловалась, что после ста бьет в руль. Балансировку надо сделать.
— Там правый рулевой наконечник разбит к чертям, — сказал Никон. — Я ей говорю: ты вообще когда последний раз делала диагностику ходовой?
— Как писал Марк Твен: «С тем же успехом он мог спросить мнение моей бабушки о протоплазме», — сказал Гена, нарезая сыр. — Сроду она не делала никаких диагностик. Ее машиной всегда занимался Вовка.
— Послушайте, — сказал Бравик. — Вчера я был в Вовкиной квартире. Хотел скачать его фотоархив.
Он вынул из портфеля ноутбук, включил, открыл файл «Корр.26.jpg».
— Вот, — сказал он. — Как вы можете это объяснить?
— Это когда? — оторопело сказал Никон.
— Десятого марта две тысячи пятого. Вот дата.
— О, боже… — тихо сказал Гена, глядя на монитор из-за плеча Худого.
— Кахексия… — Никон нахмурился. — Мужики, это чо такое?
— Я не помню этого, — растерянно сказал Худой. — Нет, конечно, сто раз так сидели… Но я ж тут на себя не похож.
