Было бы по меньшей мере странным, если бы идеи нидерландского гуманиста не оказали влияния на такой живой ум, как у Сервантеса. Думаю, Америко Кастро несколько преувеличивает, говоря, что гибридными католико-гуманистическими идеями были проникнуты только выдающиеся люди. Скорее надо говорить обо всем образованном слое эпохи. К тому же есть еще один нюанс – кем больше был Сервантес. Солдатом или писателем? Сам писатель, кстати, утверждал первое. А если это так, то вряд ли профессиональный солдат проникся гуманистическими идеалами Возрождения столь глубоко, чтобы подвергнуть рефлексии католическую веру. Он был и остался католиком – но с небольшой «гуманистической» коррективой.
Заметим, что есть и точки зрения исследователей, рассматривающих Сервантеса как последователя идей Тридентского собора и контрреформации.[43]
Начало этому направлению в сервантистике положили работы, появившиеся в 1920-е годы: «Конец гуманизма» Джузеппе Тоффанина и «Сервантес-реакционер» Чезаре де Лоллиса. Последний, в частности, отметил, что «Сервантес на протяжении своего творчества стремился угождать Святой инквизиции». Позднее эту точку зрения поддержали и развили в своих работах другие авторитетные исследователи: Г. Готцфельд, А. Рамирес-Араухо, Х. Касальдуэро, Рикардо дель Арко и др. Например, Ф. Мальдонадо де Гевара полагает, что у Сервантеса нет ни одной «не строго католической мысли», каждое его слово – слово «писателя типично испанского и тридентского».[44]
Повторимся – Сервантес был правоверным католиком, а вот насколько он был толерантен и лоялен по отношению к официальной церкви – это вопрос. Так, Астрана Марин пишет, что Мигель де Сервантес всегда предварял свою подпись крестом. Он питал чувство глубокого уважения к Матери Терезе (15221-580), известной своим аскетизмом и глубокой верой монахине, основательнице монастыря босоногих кармелиток в Алькала. В 1614 году он посвятил ей стихотворение с названием «На экстаз нашей Блаженной Матери Тересы де Хесус» «A los extasis de nuestra Beata Madre Teresa de Jesus».
Внебрачная племянница
Отец и сын Сервантесы, завершив все свои дела в Алькала де Энарес, отправились обратно в Севилью. В конце марта 1565 года умирает известный драматург Лопе де Руэд. Точная дата его смерти неизвестна, мы знаем только, что 21 марта он был так тяжело болен, что не смог подписать свое завещание. Очевидно, вскоре и умер.
Видимо, проезжая через Кордову, Сервантесы были свидетелями его похорон. По крайней мере, автор «Дон Кихота» точно знает место его захоронения в соборе. К тому же само присутствие Сервантесов в Кордове именно в это время документально подтверждено.
В 1565 или 1566 году появилась на свет племяница Мигеля де Сервантеса – Констанса, дитя связи Андреа де Сервантес – сестры Мигеля и Николаса де Овандо, ее любовника, который так никогда на ней и не женился. Мы об этом уже упоминали.
О самой племяннице Мигеля нам мало что известно. Виновник же появления на свет племянницы Сервантеса – Николас де Овандо был из богатой и знатной семьи, восходящей к одному из лучших домов Эстремадуры,[45] юноша с хорошими видами на будущее. Его отец был алькальдом Каса-и-Корте и членом Королевского Совета. Семья Сервантесов благосклонно отнеслась к этому знакомству, сулившему немало приятных надежд. Но судьба в очередной раз не улыбнулась Сервантесам. Сам Николас, может быть, и готов был сочетаться законным браком, но, видимо, его семья была против такого союза. Во всяком случае, существует достаточно обоснованное предположение, что за все доставленные «неприятности» он выплатил Андреа изрядную денежную компенсацию – свою долю в фамильном наследстве, около 300 000 мараведис.
К этому надо добавить, что, вероятно, все-таки существует провидение Господне. Некий прыткий молодой человек так же поступил с его сестрой – Марией де Овандо.
Случай, произошедшей с Андреа де Сервантес, для Севильи того времени не был чем-то необычным. Такого рода обманы и даже измены парадоксально контрастировали с суровостью обычаев и законов. Наказания за прелюбодеяние бывали чрезвычайно жестоки. В качестве примера можно привести один подлинный, документально подтвержденный, случай.
В январе 1565 года некий трактирщик Сильвестре де Ангуло обратился в суд по поводу измены жены с каким-то мулатом. Связь подтвердилась, и виновных заключили в тюрьму, где они пробыли около двух лет. И в результате суд приговорил их к смерти. Согласно закону приговор должен был привести в исполнение сам «рогатый» муж.
В день казни площадь была заполнена народом. Все желали увидеть смерть прелюбодеев. Осужденных подняли на помост и поставили на колени. Следом за ними поднялся обманутый муж в окружении монахов – францисканцев и иезуитов. Монахи встали на колени перед истцом и стали именем Господа умолять его простить супругу и ее любовника. Обманутый муж отверг их уговоры, сказав, что свое бесчестие может смыть только кровью. Все мольбы монахов были бесполезны. Трактирщик достал из-за голенища сапога нож и начал наносить им удары сначала своей жене, а затем мулату. Утолив свою ярость и залив кровью весь помост, он уже собрался спускаться вниз, когда кто-то из толпы крикнул: «Смотри, мулат еще шевелится!» Резко повернувшись и выхватив шпагу, экс-супруг стал наносить новые удары по уже неподвижным телам казненных. После этого, повернувшись лицом к толпе, он проорал победным голосом: «Долой рога!». Событие это, надо думать, надолго осталось в памяти жителей Севильи.
Сервантес, похоже, знал об этом случае и не одобрял подобной жестокости, что нашло отражение в VI и VII главах третьей книги «Персилеса и Сихизмунды». Особенно в эпизоде, когда Периандр убеждает поляка Ортеля Банедре не поддаваться чувству мести: «…Вы только подумайте: много ль выиграете вы от того, что суд отдаст вам ваших врагов, связанных и уничиженных, и вы при огромном стечении народа, размахивая ножом и грозя перерезать им горло, будто в самом деле, как вы сказали, их кровь сможет омыть вашу честь, возведете их на эшафот? Повторяю: много ли вы от этого выиграете? Ничего, кроме того, что ваше бесчестье станет очевидным для всех. Надобно вам знать, что месть способна покарать, но она не уничтожает самого преступления, и если человек добровольно в нем не раскается, то такого рода преступление никогда из памяти человеческой не изгладится, оно будет жить в ней вечно, во всяком случае – пока жив тот, кому нанесено оскорбление. Одумайтесь же, сеньор, и не взывайте к правосудию – пусть лучше в сем случае действует милосердие. Речь идет не о том, чтобы вы простили жену и снова отвели ее в свой дом, – такого закона нет. Речь идет лишь о том, чтобы вы о ней позабыли, и это послужит ей самым тяжким наказанием. Вы можете жить только вдали от нее; если же вы вновь соединитесь, то это будет для вас медленная смерть. Недаром у римлян был очень принят развод. Конечно, высшим актом милосердия было бы простить ее, приютить ее, держать ее у себя и воспитывать, но для этого должно вооружиться терпением, для этого потребна высшая степень благоразумия, а ведь лишь не многие из смертных могут за себя в этом смысле поручиться, и, уж верно, не те, с кем приключилось столько лютых напастей. А еще я хочу, чтобы вы уразумели, что если вы отнимете у них жизнь, то тем самым совершите смертный грех, а его не должно совершать ни за какие блага, сопряженные с восстановлением чести».
Жаждущий отмщения поляк согласился с этими доводами и отказался от кровопролития.
* * *
Случившееся с доньей Андреа, сестрой Мигеля, стало лишь новым звеном в нескончаемой череде несчастий и неудач, преследовавших семью Сервантесов. В это же время Родриго получает известие о кончине своей тещи доньи Эльвиры де Кортинас, жившей в Арганде в небольшом селении в 27 километрах от Мадрида и оставившей небольшое наследство. Это подтолкнуло Родриго де Сервантеса на очередной переезд.
Алькала де Энарес, Вальядолид, Кордова, Кабра, Севилья. Теперь – Мадрид. Город, казалось, таил в себе надежду на лучшую жизнь.
Мигель в это время заканчивал четвертый год обучения в коллегии иезуитов. По всей вероятности, именно в Севилье состоялись его первые стихотворные опыты, до нас не дошедшие.
«Нищему собраться – только подпоясаться»: в Мадриде
Весной 1566 года Родриго де Сервантес и его семья уже в Мадриде. Город еще не успел разрастись и имел совсем не столичный вид. Вот как описывает город Бруно Франк, повествуя о прибытии папского легата ко двору Филиппу II: «Обыкновенное рыночное местечко избрал себе резиденцией этот король. Здесь едва ли обитало хотя бы пятнадцать тысяч христиан. Почти все дома были глиняные, одноэтажные, такие низенькие, что кардинал, восседая на своем муле, мог без труда коснуться рукой крыш. И это была столица полумира. Из этой грязной дыры Испания управляла Бургундией, Лотарингией, Брабантом, Фландрией и сказочными царствами за океаном. Отсюда получали наказы испанские вице-короли в Неаполе, Сицилии и Милане. Еще только три силы с трудом противостояли властителю, обосновавшемуся здесь: король французский, Венеция и держава святого отца. В одежде и нравах преобладало испанское; всесветная мода исходила отсюда».
