Константин остановился.
— Зачем идешь за мной? — услышал он угрожающий шепот.
— Мне нужно попасть в Нахаловку.
— А зачем прямо не спросил? Я давно уже слышу, как ты идешь. Чего тебе нужно в Нахаловке?
Константин помолчал. Они здесь были вдвоем, убежать и скрыться можно в любой миг. Константин рискнул и сказал:
— Мне нужно найти Спиридона Ешибая.
Сначала не было никакого ответа. Потом чиркнула спичка. Константин отдернул голову и попятился — так близко была она поднесена к его лицу. Но через секунду Константин мог увидеть лицо своего собеседника: черно-блестящие небольшие глаза глядели из-под толстых, словно подпухших век и черных густых бровей вопросительно и напряженно.
— Тебе чего, ночевать негде? — неожиданно услышал Константин сочувственный и лукавый вопрос.
— Почему негде? — ответил Константин недоуменным вопросом. — В Тифлисе есть гостиницы.
— По всему видно, что ты ночевал в первоклассных номерах для проезжающих. «Под открытым небом на сене» называются эти номера, — с усмешкой ответил парень. Он еще раз зажег спичку и своими толстыми пальцами осторожно снял с выбившейся из-под козырька пряди волос Константина еле заметную былинку.
Константин действительно последнюю ночь спал на стогу свежего сена, и зоркие антрацитовые глазки нового знакомого приметили в волосах эту былинку.
— Меня зовут Илико, — тепло и доверчиво уже сказал парень, протягивая свою широкую и мясистую руку.
— А меня Константин…
— Котэ? — спросил Илико, и в голосе его слышно было удовлетворение. — Моего отца так зовут. Самсонидзе Илья Константинович — это я, — сказал он, запинаясь, и засмеялся. — Да что мы здесь стоим на ветру (ветра совсем не было), как волки? — вдруг сказал он. — Прошу вас очень, друг Котэ, ко мне в дом. Мой дом — ваш дом.
— Я спрашивал вас, Илья, о Спиридоне Ешибая, — осторожно напомнил Константин, когда они двинулись.
— Спиридон? — медленно переспросил Илико. — А может, вы хотите поговорить с сыном его, Давидом?
— А что Спиридон? — тревожно спросил Константин.
Илико ничего не ответил.
— Арестован? Когда?
— На прошлой неделе. Деньги для бакинцев собирал. Ничего, деньги мы отправили, — и Илико усмехнулся. Коротким бурчанием сопровождался этот смешок. — К ним домой ходить сейчас опасно, кругом шпики. Я ведь и про вас нехорошо подумал.
— Что же вас разубедило?
— Мы их, как меченых, узнаем. Пойдемте сейчас ко мне, а завтра после работы я Давида сам приведу.
Они поднимались вверх, все круто вверх между темными небольшими домиками, окруженными садами.
Странно, но Константину показалось, что он уже бывал здесь.
— Это, значит, и есть Нахаловка? — спросил Константин.
— Нахаловка? А вы, значит, у нас бывали? — спросил Илико.
Спиридон рассказывал.
— А-а-а, — протянул Илико, и в голосе его была слышна гордость.
Константин с волнением разглядывал выступавшие при свете тусклых фонарей невзрачные строения. Тифлисские рабочие в декабре 1905 года, узнав о начавшемся восстании в Москве, тоже создали вооруженные дружины. Им удалось тогда захватить телеграф, здание управления Закавказских железных дорог и укрепиться здесь, в Нахаловке. И, так же как по скученным кварталам московской Пресни, царские пушки били в упор по каменным и глиняным домишкам Нахаловки.
Илико жил в кирпичном домике с двумя подслеповатыми окошками, к нему пристроена была галерея. Наружная стена этой галереи состояла из мельчайших стеклышек, искусно прилаженных одно к другому, и была увита виноградом. Жалобно дребезжали стеклышки, когда по галерее проходил Илико или пробегала его круглолицая, с гладкими блестяще-черными волосами Текле, накрывавшая сейчас стол для мужа и гостя.
Константина тут же на галерее усадили за низенький, точно детский, столик, поставили перед ним мацони, хлеб. А тем временем в доме ему было постлано на тахте.
Поужинав, он уснул среди мирных запахов этого уютного жилья, испытывая чувство безопасности и надежности крова над головой, чего он давно уже не знал.
Проснулся он с ощущением, что уже наступило утро, — в щели ставен пробивались розовые новорожденные лучики, и тоненькие голоса детей слышны были из-за стены, на детей шикали. «Оберегают мой сон», — благодарно подумал Константин.
Скоро в комнате стало жарко. Константин вышел во двор — и сразу же все поплыло перед глазами. Голубые краски неба, зелень садов, желтизна песчаного косогора — все плавилось и пылало.
Он спустился в садик. Солнце точно раскаленным обухом ударило его по голове. Белые мазаные и кирпичные домики повсюду видны были среди зелени. Все раскалено, и кругом все безлюдно… Константин вернулся в комнату и снова заснул.
А когда во второй раз проснулся, каждая жилка играла в нем — так он выспался.
Солнце уже довольно низко висело над зубчатыми горами, лиловые и красные краски возникали и на небе, и в битых стеклышках галереи. Константин увидел, что на галерее, вокруг того столика, где его вчера угощали, собрались люди, и ему показалось, что их много и все они глядят на него. Но, подойдя поближе, он убедился, что гостей не так уж много. Кроме хозяев, за столом присутствовало всего лишь три человека.
Юноша, казавшийся особенно худеньким рядом с большим и неуклюжим Илико, радостно улыбаясь, вышел вперед и схватил Константина за обе руки. Это был сын Спиридона Давид.
— Лена! — назвалась девушка с большими серыми глазами, вопросительно и смело взглянула на Константина, и ее сухая горячая рука крепко пожала ему руку.
Третий из гостей, мужчина уже почтенных лет в украинской вышитой сорочке, с чисто, до блеска выбритой головой и пышными с проседью усами, обменявшись с Константином крепким, но безмолвным рукопожатием, завладел бутылкой, стоявшей посредине стола, и разлил вино по бокалам.
Хозяин щедрой рукой разламывал на части чурек. Текле принесла аппетитно пахнущий, приправленный перцем лоби.
На правах тамады дядя Чабрец — так с оттенком почтительности называли все присутствующие мужчину с пышными усами — поднял тост. Говорил он по-русски, да и по всему видно было, что он русский, но давно жил в Грузии, а возможно, и родился здесь, и грузинское произношение наложило отпечаток на его речь. Тост был в грузинской традиции: аллегорическое иносказание о том, как в одну дружную семью приехал родственник, о котором младшие только слышали, но не видели его в лицо. Но у всякой семьи есть своя примета, родимое пятнышко, что ли, или еще что-либо такое особенное, — здесь дядя Чабрец покрутил в воздухе пальцами, — и по той примете родня узнала, что возвратившийся действительно и есть член семьи…
— За здоровье нашего родного возвратившегося! — провозгласил дядя Чабрец.
Все выпили в молчании, серьезно, точно делая важное дело.
Не понять иносказания, конечно, нельзя было. «Одно неясно: нашли они на мне нужную примету или нет?» — думал Константин.
Когда тамада снова своей крепкой, до красноты чисто отмытой рукой рабочего разлил вино, Константин попросил слова. Взоры всех устремились на него — вопрошающие, испытующие, а Лена смотрела даже с некоторой строгостью. И Константин, невольно обращаясь больше всего к ней, поблагодарил за гостеприимство. Выражаясь тоже иносказательно, он добавил, что были в этой большой семье такие, которые говорили: «Не лучше ли этого приезжего дяденьку попросить из дому подобру-поздорову». Другие же предлагали испытать его на работе: «Если он умеет работать на нашем винограднике, как мы, тогда он наш». А старая бабушка сказала: «Наш или не наш, но он гость наш, и потому устроим ему пир».
— И я там был и мед пил.
Все засмеялись, зашумели, заговорили по-русски, по-грузински. По-русски хвалили его тост, а что говорилось по-грузински, Константин, конечно, не понимал. После второго бокала кисленького пенистого вина ему стало весело, и всякое подобие серьезных мыслей исчезло.
Константин ласково оглядывал лица новых друзей. Все они — и дядя Чабрец, видимо знавший, когда сказать, а когда помолчать, и строгая Лена, и нервный Давид, и медвежеватый, добродушный Илико — понравились ему.
Вдруг Константин увидел, что дядя Чабрец достал из-за пазухи вчетверо сложенную газету и положил ее на стол. Это было «Русское слово».
— Сегодняшняя? — спросил Константин.
— Свеженькая, полюбопытствуйте.
Константин развернул газету и сразу же инстинктивно закрыл ее: внутри «Русского слова» лежало несколько номеров «Северной правды», которую он не видел уже много времени.
Лена, Давид, Илико выжидательно посмотрели на него. А дядя Чабрец? Его уже не было за столом. Только что он сидел здесь, бережно трогая свои пышные усы, кажется лишь ими и занятый.
