Константину, таким образом, не с кем было связаться. Послав шифрованную телеграмму в Петербург, он ожидал ответа в Тифлисе.
Лучшая улица города — Головинский проспект — не уступала Невскому ни в прямоте, ни в стройности и величественной пышности перспективы. Но безмолвные крепости и крикливо-шумные базары напоминали о средневековье и о битвах прошлого. Высящаяся над вокзалом внушительная гора, на которой расположены были скромные домишки Нахаловки, вызывала в памяти пятый год и будто снова предвещала близкие революционные битвы. Контрасты, свойственные большому городу, здесь усиливались контрастами, привносимыми природой, и в те же часы, когда низменная часть города изнывала от тропической жары, ветер снеговых вершин овевал старинные крепости, Давидову гору, Нахаловку.
Новые друзья Константина всячески заботились о нем. Давид сводил его в серные бани и на Майдан, а Илико и Текле торжественно пригласили в грузинский театр, с ними пошла также Лена Саакян. Выбор спектакля определила Текле — «Христине», инсценировка рассказа писателя Эгнате Ниношвили. Текле стала громко вздыхать, едва поднялся занавес. Третий раз смотрела она эту пьесу и знала, что юной Христине ничего хорошего не предстоит; соблазненная полицейским сыщиком, она будет затравлена в родной деревне, тайком убежит в Тифлис и будет там втоптана в грязь. Не успевшей расцвести, суждено ей погибнуть от чахотки в тифлисской больнице…
Играли так хорошо, что Константин почти не нуждался в переводе, — социальная тенденция была выражена резко и остро. Пестрота одежды, легкость движений, мелодичность самих голосов придавали трагическому конфликту пьесы черты поэтичности и делали этот конфликт особенно убедительным. Стонам на сцене отвечали рыдания в зале, в антрактах публика собиралась в кучки, шло горячее обсуждение, споры. Участковый надзиратель в белом кителе стоял у входных дверей. Черноусый, чернобровый, очевидно грузин, он беспокойно вертел головой, — разговоры ему не нравились.
На обратном пути Лена рассказала Константину, что с первых шагов рабочего движения в Грузии возникли театральные кружки русских, армянских, грузинских, азербайджанских рабочих. Одухотворенные желанием помочь народу в борьбе за свои права, молодые актеры, сами в большинстве из рабочих, ставили пьесы в сараях, а то и под открытым небом, случалось, что и по частным квартирам.
Рабочий театр погасал, когда наступала реакция. Но едва вновь поднялось рабочее движение, ожил и рабочий театр. Оказывается, Илико и Текле познакомились когда-то в театре. Текле играла в пьесе Цагарели «Другие нынче времена», тут-то ее и увидел впервые Илико. Кто знает, если бы не начали один за другим рождаться дети, может ей суждено было бы выступить в роли Христине. Так сетовала Текле, возвращаясь из театра, и вдруг остановилась среди улицы и, плавно разведя руками, прочла предсмертный монолог Христине. Час был поздний, улица пуста, луна освещала цветущее круглое лицо Текле, слезы блестели в ее глазах… Илико лохматил волосы и поглядывал на Константина многозначительно и смущенно. Константин от души похвалил Текле и про себя подумал: «Как прекрасно это тяготение к искусству, которое не угасили ни домашние заботы, ни дети, ни нужда».
Право же, с неудобствами жизни, к тому же привычными, можно было примириться, имея таких хороших друзей.
Но когда эти друзья рассказали ему о том, что некоторые члены большевистской организации Закавказья пошли на сговор с меньшевиками и собирались принять участие в проектируемой осенью 1913 года областной конференции ликвидаторов, Константин не на шутку встревожился. «Ведь были же в Тифлисе оставшиеся верными партии товарищи?» — спрашивал он Лену. Она отвечала уклончиво. Первое время она внимательно приглядывалась к нему, и в связи с этой осторожностью его новых друзей Константину все вспоминалась аллегорическая история с приездом неизвестного родственника, рассказанная дядей Чабрецом, которого Константин теперь нигде не встречал. А потом Лена сказала, что товарищу Павлу — «амханаго Павле», как назвала она его по-грузински, — члену Тифлисского комитета партии, известно о прибытии Константина в Тифлис. На вопрос Константина, нельзя ли ему встретиться с ним, Лена уклончиво ответила, что амханаго Павле сейчас нет в Тифлисе.
То, что в трудных условиях, сложившихся в Закавказье, руководители партийного центра принимают некоторые меры предосторожности, было и понятно и похвально. Но ему надоело бездействовать и прятаться, — идет борьба за партию, а он из-за того, что Питер молчит и не дает ему указаний, словно вышел из борьбы…
Сон не шел. Константин соскочил с верстака и при свете луны взглянул на часы. Ему казалось, что прошло полночи, а не прошло и двадцати минут. Со времени прибытия в Тифлис он был в непрерывном нервном напряжении, мало спал и ел, да и зной этого долгого и все не идущего на убыль тифлисского лета мучил его.
Сейчас из открытых дверей тянуло свежестью, и Константин вышел из сарая. Перед ним были погруженные в лунный молчаливый свет горы. Куда ни погляди — всюду голые, мощные горы со скалистыми гребнями и развалинами старых башен, выступающими на некоторых вершинах.
Тифлис был внизу, в котловине, оттуда еще доносился его равномерный гул. Оттуда поднималась жара, а здесь, среди садов и виноградников, расположенных на вершине горы, было, пожалуй, даже прохладно — здесь была сфера ветров.
Константин присел на камень, лежавший среди грядок, и стал медленно свертывать цигарку.
Конечно, такие обстоятельства, как арест Спандаряна и Стасовой, разгром подпольной типографии партии в августе прошлого года и в особенности появление в организации примиренцев и переход их на сторону меньшевиков, — все это сильно дезорганизовало большевистскую работу в Тифлисе. Но работа эта не прекратилась.
От Давида и в особенности от словоохотливого Илико Константин знал, что в эти знойные дни по всем предприятиям Тифлиса шли выборы уполномоченных в больничные кассы.
— И скажи пожалуйста, везде наших выбирают! — сказал Илико, подмигивая, что, конечно, означало, что выборы направляются умелой большевистской рукой.
С начала 1913 года, уже после ареста Спандаряна и Стасовой и суда над ними, был открыт клуб торгово-промышленных служащих города Тифлиса. Лена предупредила Константина, что ему из соображений конспирации лучше в этом клубе не появляться, так как охранка не без основания рассматривает клуб как место приложения сил большевистского подполья.
От Лены же Константин узнал, что под видом посещения лекций и кружков в клубе проводились партийные собрания, велась пропаганда учения Маркса. Тифлисские большевики действовали как могли, а он проводит время в бездействии. Неужели ему нельзя принять участие в борьбе до того, как ему пришлют по всем правилам оформленный мандат из Петербурга?
По понятным причинам ему нельзя пока принять участие в кампании выборов уполномоченных больничных касс или в работе клуба торгово-промышленных служащих. Но вот Давид жаловался на то, что руководство воскресной школы, которую он посещает, ограничивается лишь аполитичной просветительской работой. А что, если сговориться с Давидом, собрать где-либо в укромном месте рабочих, посещающих воскресную школу, и — благо они по своему составу хорошо представляют рабочий Тифлис — внятно и просто рассказать на этом собрании о новой разновидности отступников, обо всех этих нежных душах, жаждущих мира с меньшевиками и стыдливо на брюхе отползающих во время сражения от боевого знамени Ленина в меньшевистское болото?
И Константину вспомнилось:
«Ясно, что спор сводится и здесь вовсе не к организационному вопросу (как строить партию?), а к вопросу о бытии партии, об отколе от партии ликвидаторов, об их окончательном разрыве с ней».
Эти слова из письма в редакцию, напечатанного на страницах «Правды», Константин запомнил почти наизусть. Каждое слово сказано ясно, сильно, твердо. И подписано: В. Ильин.
Итак, господа закавказские примиренцы, вы не понимаете, что спор идет о священном деле сохранения бытия партии? Ну, так мы напомним вам, что по такому же поводу сказал наш учитель более чем десять лет тому назад!
«Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото!.. О да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте…»
