Больше полувека прошло с тех пор, но я и сейчас удивляюсь, откуда у меня смелость взялась, как я могла решиться на такой шаг отчаянный, необдуманный. Любовь, наверное, подтолкнула. За любимым человеком и в пропасть шагнешь, глазом не моргнешь.
— Пойду! — сказала я и взглянула на него в упор. — Отца у меня давно нет в живых, мать болеет, с места не встает. Брат в лесу, да он мне не поперечит.
Взглянул и на меня Матти. Руку мою в своей горячей ладони держит.
— Поехали венчаться! — приказал он сватам своим.
Но у меня уж разум стал в голову возвращаться. Слава богу, ненадолго выпрыгнул сгоряча да в спешке.
— Постой, — говорю, — добрый молодец! Мать-то у меня жива еще, без ее благословения я не пойду.
Почесал жених затылок, но, обернувшись к притихшим сватам, приказал:
— На одной лошади вы все в церковь поезжайте. Попа там задержите, чтоб домой не ушел. А на второй мы съездим за благословением.
У меня спросил:
— Далеко ехать-то?
— Три версты. Близко… — прошептала я.
— Поехали! — схватил он меня в охапку и… очнулась я в санях.
Едем, молчим. Он посвистывает, лошадь погонялкой похлестывает. Гордость во мне взыграла несусветная, хотя и поздняя. «Ну, думаю, вершина ты неокорзанная, буйная, я тебе сейчас такое преподнесу, что ты очнешься, одумаешься!»
— Матти! Ты слыхал такую поговорку: «С перевозчиком — уговор на берегу, а потом за реку». Невесту везешь, а того не знаешь, что на ней все чужое одето, кроме креста на шее.
Не очнулся. Ответил ухмыльнувшись:
— Благо крест свой, никто не снимет. Без креста поп венчать не будет.
Едем. Молчим… Ну, молодчик, если я тебе сейчас еще кое-что скажу, повернешься ты от меня взад пятками.
— Ты знаешь, кого замуж берешь? Ведь я — Ожатой Микки дочка. Слыхал про такого, отца моего покойного?
Натянул вожжи жених. Лошадь встала. А потом как хлестнет ее погонялкой — вскачь понеслась! Да как захохочет, словно леший в дремучем сосняке-ельничке.
— Ох, хорошо! Ха-ха-ха! Вот так порадую батюшку с матушкой! Поневоле женить хотели — получайте невесту!
Я как подпрыгну в санях, за вожжи хватаюсь, в глотку суженому впиваюсь, ору на весь лес:
— Стой, мавон неня! Ворочай обратно, я домой пешком дойду! Смейся надо мной, дурой окаянной, но над своим отцом несчастным смеяться не дам. Кто ты сам-то, выродок? От бедных отстал, в богачи не попал, по белу свету нашатался, к нам воротился, над нами смеяться вздумал! Отпусти с добра, а то нос откушу, щеки выцарапаю.
Он обнимает, не пускает, уговаривает. А я как сдерну у него шапку да брошу взад, на дорогу. Пришлось ему коня остановить, за шапкой обратно бежать. Выпрыгнула я с саней да в лес по снежному насту побежала. Легка была на ноги, не проваливалась. Он же хоть начерпал снегу в лаковые сапоги, да догнал. Обхватила я ствол белой березоньки, прижалась к нему и заплакала-запричитала. Невесте плакать положено, только не в лесу, не в сугробе, не с деревом обнимаючись. Такая уж, видно, доля моя была диковинная, ни на чью долю-долюшку непохожая.
Он стоит рядом, концом платка моего мне глаза утирает, уговаривает:
— Не такой уж и я счастливый, как людям кажется. По свету шатался, горя нахлебался. Не плачь, успокойся, поедем к матери.
Сердце девичье хоть и гневное, но отходчивое, если любит оно. Сели в сани. Поехали. Хорошо, что лошадь была смирная, не убежала, нас подождала.
— Скажи, как тебя зовут? — догадался, наконец, спросить меня жених.
— Овдокки, — ответила я, все еще всхлипывая.
— А я тебя буду звать Дунюшкой. Ладно?
Согласилась. Зови хоть как, только рядом будь. Всю жизнь… Злость во мне приутихла. Спросила, как нас встретит его родня, не дадут ли мне, невесте нежданной-негаданной, от ворот поворот.
— Не посмеют, — сквозь зубы пробурчал Матти. — Характер они мой знают. Терплю, терплю, а как терпенье лопнет — никому не поздоровится. Да и боятся они, что я обратно в Питер укачу. Потому и женить торопились.
— Ты и мне будешь такой характер показывать? — забеспокоилась я.
Засмеялся Матти:
— Я-то еще тебе своего характера не успел показать, а ты уже успела! Так и надо. Ты не овца, себя стричь не давай. Друг друга мы не знаем, да и Дуарие ведь я совсем почти не знал. Только сердце мое чует, что с тобой нам будет жить лучше, веселее.
На том и поладили. В избу к нам вошли мы в мире и согласии. Невестка образ сняла, на печь матери подала. Мы встали на подпольницу, благословение приняли, опять сели в сани и поехали венчаться. Невестка ехать с нами отказалась. Не то маменьку боялась одну оставить в таком волнении, не то брата моего опасалась. Приедет из лесу, не понравится ему свадьба-скороспелка — жена всегда под рукой в злую минуточку, она за все ответчица.
В церкви народу — полным-полно!
Собрались подивоваться на суженых-ряженых. А я голову гордо держу. Любуйтесь на мое счастье случайное. Хоть день — да мой! Пусть потом все провалится в тар тарары! Кому нечего терять, тому нечего жалеть.
Потом уже плохо и помню, как все было, как все обошлось. Словно кто столкнул меня в порог-водоворот. Крутит, вертит, выбраться не могу, до дна глубоко, берег далеко. Однако не забыла, как переступали порог мужниного дома. Высоким он мне показался, как толстенная колода-обрубок. Перешагнули. Родителям в ноги поклонились. Им уже сороки на хвостах весть принесли, не обрадовали. Да делать нечего, людей больше нельзя смешить.
Увели меня в синчо-перти переодеваться молодухой. Свекровь туда пришла, ключами гремит, сундук открывает, для меня свои свадебные наряды достает, для дочки береженные, от своей бабки завещанные. Сарафан-штофник, сорочку — кисейные широки рукава, с кружевами до оборками, передник атласный, повойник бабий шелковый, переливчатый, как сорочий хвост.
Вертели меня, крутили, одевали, обували, волосы по-бабьи расчесывали, на прямой пробор, на две косы в пучок свитые. По обычаю накрыли мне голову и лицо шелковым платком с кистями. Повели к столу под руки. Невеста, платком покрытая, что слепая без клюки, сама идти не может. Усадили рядом с мужем. Он под столом мою руку погладил легонечко, ласково. Успокоил, ободрил! Сват нам встать приказал. Сват лучинку взял на конце расщипанную, раздвоенную. В щель лучинки конец платка вложил, защемил и не спеша, потихонечку лучинку крутит, платок на нее наматывает, молодухино лицо приоткрывает. Потом как сдернет платок да закричит-заблажит:
— Хороша ли наша молода?!
Ревом заревела изба с горницей:
— Хороша молода, хороша молода, ура, ура!
Да так, чти и на других свадьбах не слыхивала. Никто не созоровал, ничего обидного не крикнул. А ведь всякое на свадьбах бывало, на чужой роток не накинешь платок!
Я стою да низко кланяюсь народу честному, родимому… Сердце щемит, лицо огнем пышет, слезы глаза туманят, но не катятся. Сдержать бы их надо, не в пору бы плакать, не ко времени. Как откланялась, голову подняла, глазами всех обвела, улыбкой радостной всех отдарила. Пусть, думаю, каждый поймет, кто разумен, что я без словечушка, по обычаю не положенного, могу сказать: «Спасибо, люди добрые, за привет да ласку. За то, что меня, сироту, не обидели, не высмеяли…»
Видно, народ понял мой улыбчивый взгляд, как гаркнет снова — не по правилу, не по обычаю:
— Хороша молода! Ура!
Чуть присели, муженек шепчет на ухо:
— Ох ты, Дуняша моя, пяйвяне каунис!
С тех пор это и мои самые приветливые слова. Украдкой взглянула на свекора, свекровушку, на девушку-золовушку. Ничего, как будто и они повеселели.
— Ну, а потом мы оба только того и ждали, чтоб нам «горько» кричали. До свадьбы не нацеловались, так на свадьбе наверстывали!
Уложили нас спать в темный холодный чулан. Раньше считалось, что молодым и в мороз тепло. Уложили на перину, не приданную, чужую. Одеялом укрыли ватным — стеганным, под таким я и век не спала. Сверху тулупом укрыли. Тут я призналась мужу, что давно его любила да сказать не могла. А он меня гладит, милует, приговаривает: «Спи, Дунюшка, спи, желанная, никому тебя в обиду не дам. На том крест твой медный поцелую. Он ведь свой у тебя, дороже золотого».
Будить нас утром пришли. А мы еще и глаз не сомкнули, чтоб счастье свое залежное не проспать, не продремать.
Три дня свадебничали. Успел на пированье-столованье и братец мой родимый, из лесу вызванный. С невесткой вместе они за столом сидели, моему счастью дивовались-радовались. Смотрю — мужа моего с братцем водой не разольешь. Понравились друг другу, говорят не наговорятся. Чарками чокаются. А мне так это радостно, что ног под собой не чую!..
Да, забыла сказать, что обутку-одежду мне золовушка от своей уделила, и я вернула невестке кумач-сарафан с причиндалами, а брату — его катанки новые, что одела я, на чужую свадьбу идучи. Буднюю справу мне брат привез в материном сундуке. Да еще он порадовал меня весточками.
