– Жив! Ничего с ним не будет! – радостно воскликнул Сорока.
И слеза покатилась по разбойничьему лицу вахмистра.
Тем временем на повороте дороги показался Белоус – один из тех троих солдат, которые погнались за князем.
– Ну что? – спросил Сорока.
Солдат махнул рукой.
– Ничего!
– А те скоро воротятся?
– Те не воротятся.
Дрожащими руками вахмистр положил голову Кмицица на порог кузницы и вскочил.
– Как так?
– Пан вахмистр, он колдун! Первым догнал его Завратынский, у него конь был получше, да и колдун позволил ему догнать. На наших глазах вырвал он у него саблю и проткнул его острием. Мы ахнуть не успели. Витковский был поближе и подскакал, чтобы помочь. А колдун рубнул его на глазах у меня… И тот упал, как молнией сраженный! И не охнул даже! А я уж не стал ждать своего череду… Пан вахмистр, он еще может воротиться!
– Нечего нам тут делать! – крикнул Сорока. – К коням!
И в ту же минуту солдаты стали вязать для Кмицица носилки между лошадьми.
Двое солдат, по приказу Сороки, опасавшегося возвращения страшного рыцаря, стояли с мушкетами на дороге.
Но князь Богуслав, уверенный, что Кмициц мертв, спокойно возвращался в Пильвишки.
Уже в сумерки его встретил целый отряд рейтар, посланный Петерсоном, которого обеспокоило его долгое отсутствие.
Увидев князя, офицер подскакал к нему.
– Вельможный князь, мы не знали…
– Пустое! – прервал его Богуслав. – Я выезжал коня с тем кавалером, у которого купил его. – И через минуту прибавил: – И которому дорого заплатил.
Часть вторая
Глава I
Верный Сорока вез своего полковника через дремучие леса, сам не зная, куда ехать, что делать, в какую сторону направить свой путь.
Кмициц был не только ранен, но и оглушен выстрелом. Время от времени Сорока смачивал тряпицу в ведре, висевшем у седла, и обтирал раненому лицо; иногда он останавливался у лесного ручья или озерца, чтобы зачерпнуть свежей воды; но ни вода, ни привалы, ни бег коня не могли привести пана Анджея в чувство, он лежал как мертвый, так что солдаты, которые ехали с ним, люди менее сведущие, чем Сорока, забеспокоились, жив ли полковник.
– Жив, – отвечал им Сорока, – через три дня будет сидеть на коне, как мы с вами.
Через час Кмициц открыл глаза, и с губ его слетело одно только слово:
– Пить!
Сорока поднес к его губам кружку с чистой водой; но от невыносимой боли пан Анджей так и не разжал губ – и не смог попить. Он не впал уже в забытье, ни о чем, однако, не спрашивал, будто ничего не помнил; широко раскрытыми мутными глазами глядел он на лесную чащу, на клочки голубого неба над головою, смотревшие сквозь просветы между листвой, и на своих товарищей, глядел, словно пробудившись ото сна или протрезвясь от хмеля; без слов позволял он Сороке перевязывать голову, не стонал, когда тот снимал повязки; видно, холодная вода, которой вахмистр обмывал рану, была ему приятна, потому что глаза его порой улыбались.
А Сорока утешал его:
– Завтра, пан полковник, горячка пройдет. Даст Бог, живы будем.
К вечеру горячка и впрямь стала проходить, а на закате и взор прояснился.
– Что это тут за шум? – спросил внезапно пан Анджей.
– Где? Никакого тут шума нет, – ответил Сорока.
Шумело, видно, только в голове у пана Анджея, потому что вечер был тих и ясен. Косые лучи заходящего солнца пронизывали густую заросль, озаряя лесной сумрак и золотя красные стволы сосен. Не веял ветер, лишь кое-где с орешин, берез и грабов падали на землю листья, да пугливый зверь с легким шорохом бежал от всадников в лесную чащу.
Вечер был холодный; но у пана Анджея, видно, снова началась горячка, он несколько раз повторил:
– Вельможный князь, враги мы не на жизнь, а на смерть!
Уже совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге; но всадники вступили в сырой бор, под копытами захлюпала грязь, и отряд продолжал путь, чтобы выбраться на место повыше и посуше.
Ехали час, другой, и всё не могли миновать болото. Тем временем снова посветлело, взошла полная луна. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал внимательно разглядывать лесную почву.
– Кони тут прошли, следы видать на болоте, – сказал он.
– Да кто же мог тут проезжать, когда и дороги никакой нет? – заметил один из солдат, поддерживавших Кмицица.
– А следы есть, да сколько! Вон там, между соснами, ясно видать.
– Верно, скотина ходила.
– Не может быть. Сейчас не время скотину в лесу пасти, да и копыта ясно видать, тут какие-то люди проезжали. Хорошо бы найти хоть смолокурню.
– Так поедем по следам.
– Поехали!
Сорока снова вскочил в седло, и всадники тронули лошадей. В торфянистом грунте все время были явственно видны следы копыт; при лунном свете можно было даже различить, что они как будто совсем свежие. Между тем лошади уходили в болото выше колен. Солдаты стали уже опасаться, пройдут ли они, не откроется ли впереди еще более глубокая топь; но через каких-нибудь полчаса они услышали запах дыма и смолы.
– Где-то тут смолокурня! – сказал Сорока.
– А вон! Искры видать! – показал один из всадников.
И в самом деле в отдалении струился красный пламенистый дым, а вокруг него плясали искры от тлевшего под землею костра.
Подъехав поближе, солдаты увидели хату, колодец и большой сарай, сколоченный из сосновых бревен. Утомленные от дороги кони заржали, в ответ из сарая раздалось ржание целого табунка, и в ту же минуту перед всадниками выросла фигура в вывороченном наизнанку тулупе.
– Много ли лошадей пригнали? – крикнул человек в тулупе.
– Эй, парень! Чья смолокурня? – обратился к нему Сорока.
– Кто вы такие? Откуда взялись? – с испугом и удивлением в голосе спросил смолокур.
– Не бойся! – ответил ему Сорока. – Мы не разбойники!
– Езжайте своей дорогой, нечего вам тут делать!
– Заткни глотку да веди нас в хату, покуда честью просим. Ты что, хам, не видишь, что мы раненого везем!
– Кто вы такие?
– Смотри, как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя, парень! Веди в хату, не то сварим тебя в твоей же смоле.
– Одному мне от вас не отбиться, ну да нас поболе будет. Не сносить вам головы!
– И нас поболе будет, веди!
– Ну и ступайте себе, мне что за дело!
– Дай нам поесть, что найдется, да горелки. Пана везем, он заплатит.
– Коль живым отсюда уедет.
Ведя такой разговор, они вошли в хату, где в очаге пылал огонь, а из горшков, стоявших на поду, пахло тушеным мясом. Хата была довольно просторная. Сорока сразу заметил, что у стен стоит шесть топчанов, заваленных бараньими шкурами.
– Да тут какая-то ватага живет, – пробормотал он, обращаясь к товарищам. – Насыпьте пороху на полки ружей да смотрите в оба! Этого хама стерегите, чтоб не убежал. Нынешнюю ночь пусть хозяева на улице поспят, мы хаты не уступим.
– Паны нынче не приедут, – сказал смолокур.
– Оно и лучше, не придется ссориться из-за жилья, а завтра мы уедем, – ответил ему Сорока. – А покуда положи-ка нам мяса в миску, мы голодны, да лошадям овса не пожалей.
– А откуда же тут, на смолокурне, овсу взяться, вельможный пан солдат?
– Слыхали мы, лошади у тебя в сарае стоят, стало быть, и овес должен быть, не смолой же ты кормишь их.
– Не мои это лошади.
– Твои ли, не твои ли – едят то же, что наши. Живо, парень, живо, коли тебе шкура дорога!
Смолокур ничего не ответил. А солдаты тем временем уложили спящего пана Анджея на топчан, после чего сели за ужин и стали уписывать тушеное мясо и бигос, большой чугун которого стоял на очаге. Нашлась и пшенная каша, а рядом в кладовой Сорока обнаружил большую сулею горелки.
Однако он и сам только прихлебнул, и солдатам не дал пить, – решил ночью быть начеку. Эта пустая хата с топчанами на шестерых мужиков и сараем, в котором ржал табун лошадей, показалась ему странной и подозрительной. Он просто подумал, что это разбойничий притон, тем более что в той же кладовой, откуда он вынес сулею, увидел много оружия, развешанного на стенах, бочку пороха и всякую рухлядь, награбленную, видно, в шляхетских усадьбах. Если бы вернулись домой хозяева хаты, трудно было бы ждать от них не то что гостеприимства, но просто пощады; поэтому Сорока, заняв хату с оружием в руках, намерен был удержаться в ней силой или вступить с хозяевами в переговоры.
Он должен был это сделать и ради Кмицица, для которого путешествие могло оказаться гибельным, и ради общей их безопасности. Одно только чувство было чуждо ему, стреляному, видавшему виды солдату, – это чувство страха. Но теперь он трепетал при одной мысли о князе Богуславе. Много лет служил он Кмицицу и слепо верил не только в отвагу своего молодого господина, но и в его счастье; не однажды видел он его подвиги, отчаянно дерзкие, граничившие с безрассудством, которые неизменно кончались удачей и сходили рыцарю с рук. С Кмицицем совершил он все «наезды» на Хованского, принимал участие во всех набегах, наскоках и похищениях и утвердился в мысли, что его господин все может, что ему все нипочем и вырвется он из любой пучины и ввергнет в нее, кого ему вздумается. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и удачи, а теперь вот напал, знать, молодец на молодца, нет, напал, знать, пан Кмициц на молодца похрабрей и поудачливей. Как же так? Увез он князя одного, безоружного, был тот в его руках, а ведь вот ушел, мало того – самого пана Кмицица сокрушил, солдат его погромил и так напугал, что они бежали в страхе, опасаясь, как бы он не бросился за ними в погоню. Диву давался Сорока, просто голову терял, раздумывая об этом, – всего он мог ждать, но только не того, что найдется удалец, который одолеет его господина.
