А она: «Ах, как ты меня испугал! Я спала!» Слышь? Ха-ха-ха! Шельма! Спустился я вниз. Там околоток, дворники, лежит что-то, рогожей накрыто, и не подпускают. Прохоров перепугался, хотел домой идти, не пущают. Не велено, говорят. Мы и толчемся на лестнице, а моя Машка лежит себе и хоть бы что…
Приехали тут и сыщики, и следователь. Все как есть. Осмотр делали, допросы. Почти до утра, а потом и пошли по квартирам. Осматривать, да допрашивать. Тот, что мою бабу напугал, поднялся по лестнице, наткнулся на мешок и крик поднял. Он сказал, что слышал, как по лестнице вверх кто-то побежал. Ну, они и пошли вверх в каждую квартиру. Пришли и к нам. Баба моя встала и начали нас опрашивать, а агент все по квартире ходит да высматривает. Баба говорит: так и так, стряпала обед, вернулся муж, поели, спать легли, потом в карты играли, у ей голова заболела, и она спать легла. Больше, мол, ничего не знаю. И я то же сказал, и Прохоров. Мы-то с ним и вправду ничего не знали.
– Провела, значит, – заметил сиплый голос.
– Провела, шельма, – ответил дребезжащий и продолжал: – Они повернулись и пошли прочь. Только агент как закричит: «А это что?» Мы к нему, а он фонариком светит и на пол показывает. На полу-то пятна, и совсем около двери. «Это что?» «А это я тяпкой палец порубила», – говорит моя баба, а агент уже дрова прочь бросает да словно ищейка по следу, так и дрожит весь. Как дрова разобрали, а там лужа крови. «Это что?»
Тут баба моя в ноги, и повинилась…
Наступило молчание, потом дребезжащий голос произнес со вздохом:
– А скажи мне, я бы помог и все было бы по-тихому.
– Чего ж не сказала? – спросил сиплый голос.
– Побоялась, что я ее бить буду. А теперь лучше? На восемнадцать лет! Шутка?.. И я пропал. Тягали, тягали. Все думали, что и я знал, а я ни-ни…
– Баба дура, известно, – проговорил сиплый голос. – Коли убил, никто не видел, так укрыть пустое дело. Со мной раз было…
Наступило молчание, потом опять вспыхнула спичка, погасла, и в темноте засветились папиросы. Петр Гвоздев дрожал, как в ознобе…
– Убил, что ли? – спросил дребезжащий голос.
– Убил, – нехотя ответил сиплый. – Да так, зря. Было это еще в Вяземской. В Банном флигеле. Я там жил у Купороса. Солдат в отставке. И жил там Авдюшка хромой. Такой задорный мужичонка. Ну вот и случись… весной было. Все на двор ушли, а я с Авдюшкой в комнате. И не помню сейчас, из-за чего спор затеяли. Авдюшка меня хвать в ухо, а я его в грудки. Он и покатись да башкой об нары – и дух вон! Я кровь-то заплевал да ногой затер, его в охапку и будто веду. По дороге – Купорос. «Куда?» А на лестнице темно. «Пусти, – говорю, – вишь, Анучин натрескался, в Стеклянный веду».
Все на двор ушли, а я с Авдюшкой в комнате. И не помню сейчас, из-за чего спор затеяли. Авдюшка меня хвать в ухо, а я его в грудки. Он и покатись да башкой об нары – и дух вон! Я кровь-то заплевал да ногой затер, его в охапку и будто веду.
А кто Анучина знал, тому известно, что, коли он с деньгой, значит, пьян… Вышел это, вытащил его, прошел задами да на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел, увидел пьяного Анучина и его домой свел. Для отвода глаз, значит, и шабаш! Полиция нашла, дозналась, кто, да так и отъехала. Пустое дело…
– Известно. Теперь, к примеру…
– Что это? – тревожно сказал сиплый голос.
Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.
– Выгляни!
Дверь отворилась, и с порывом ветра донесся какой-то беспокойный шум.
– Обход! – испуганно воскликнул дребезжащий голос.
– И то!
Они беспокойно вскочили на ноги. Петра Гвоздева охватил страх. Он вскочил тоже и бросился к двери.
– Стой! Ты откуда? – раздался сиплый голос, и мощная рука ухватила его за горло.
– Пусти! Я тут был, – прохрипел Гвоздев.
– Я спрашивал, почему молчал?
– Спал… не слышал…
– Небось!
– Что надо, все слышал, – произнес сиплый голос, и в тот же миг Гвоздев почувствовал острую боль в боку, вскрикнул и упал навзничь.
Две тени скользнули из дверей вагона и скрылись в темноте ненастной ночи.
Отряд городовых с околоточными, с помощником пристава и агентом медленно шли вдоль вагонов, заглядывая в каждый. Агент освещал внутренность вагона фонарем, и друг за другом из них извлекались ночлежники, мало-помалу образовывая изрядную толпу.
– Выходи! – крикнул агент, увидев лежащего Гвоздева, но тот не шелохнулся.
– Что ж ты! Слышишь! – Агент направил свет фонаря на его лицо и тотчас обернулся к помощнику пристава: – Зарезанный! Кровь как из барана.
– Ну, вот и хлопоты… – недовольно сказал помощник пристава…
Иван Путилин
Тайное общество
[9]
Мы не имеем никакой возможности точно сказать о зачатках и развитии тайного общества; оно быстро распространилось по всей стране и проникло во все сословия, наэлектризованные могучим словом «свобода». Уставшие почти тридцать лет носить на себе гнет самого худшего деспотизма – деспотизма солдатчины, наконец, горько обманутые целым рядом несбывшихся надежд на лучшие дни нового царствования, униженные позорным исходом Крымской войны, поглотившей все наши материальные богатства, истощившей наши нравственные силы, оскорбившей чувство национального достоинства, разрушившей вековую уверенность в непобедимость наших войск, люди всех сословий целыми массами переходили в лагерь недовольных.
Правительством были недовольны везде: и на ступенях трона, и в самой бедной хижине, и в особенности в войсках. Недоволен был судья на своем стуле и обвиняемый, стоящий перед ним с грустным сознанием своей беспомощности против азиатского произвола и тупого насилия. Пропаганда существовала везде, потому что недовольство распространилось повсюду!..
Правительством были недовольны везде: и на ступенях трона, и в самой бедной хижине, и в особенности в войсках. Недоволен был судья на своем стуле и обвиняемый, стоящий перед ним с грустным сознанием своей беспомощности против азиатского произвола и тупого насилия. Пропаганда существовала везде, потому что недовольство распространилось повсюду!..
Так шло несколько лет. Манифест 19 февраля только отсрочил катастрофу, но далеко не устранил подготовлявшие ее мотивы. Земские сословия, помещики и крестьяне были поставлены в положение еще более ложное. Обнищавшие помещики увеличили кадры недовольных. Обманутые в своих ожиданиях крестьяне были готовы подняться, как один человек!..
Но агитация, еще не успевшая получить правильной организации, опоздала: прокламации, которые
