Он дошел до первого загона. Справа от него была дверь, ведущая в стойла, налево другая, выходящая на улицу. Перед ней стоял Рахим, его бача.
— Ты здесь? Без моего приказа? — возмутился Турсен и уже хотел поднять на него палку, но в испуганном лице Рахима было что-то такое удивительное, что Турсен понял — непредвиденные обстоятельства привели его сюда.
— Послушай, пожалуйста, — стал молить Рахим, — Мне нужно тебе что-то сказать!
Турсен стукнул палкой о землю. Нетерпеливо оттолкнув мальчика в сторону, он резким движением открыл дверь наружу сам.
Там, на улице ведущей к жилым домам, под тенью густых деревьев окаймляющих дорогу, собралась огромная группа людей. Садовники, дехкане, строители и плотники, прислуга, повара и бача из кухни и прачечной, в общем, почти все люди в имении, — они плотными рядами окружили неизвестного всадника на темно-рыжем коне. Перед Турсеном люди мгновенно расступились, и в толпе образовалась узкая брешь.
Турсен бросил взгляд на седока и его животное. Начиная с рваной тряпки, которая заменяла всаднику тюрбан, и заканчивая копытами его лошади, их обоих покрывал отвратительный слой глины, грязи, пота и земли.
Всадник сразу же не понравился Турсену. Более того, он возмутился.
Какой бы длинный путь не оставил за собой этот человек, пусть даже он прошел через самые высокие горные пики или даже спустился с небес, — пусть сперва вычистит своего коня! Какой же бесстыдной наглостью надо обладать, чтобы осмелиться в таком виде приехать в самое богатое, самое гостеприимное, самое уважаемое имение провинции?
Позади Турсена открылась дверь. Конюхи, саисы, чавандозы высыпали из нее наружу, и, посмотрев туда, куда смотрел Турсен, так и встали, прислонившись к глиняной стене сарая. Никто не говорил ни слова. Казалось, что у всех людей внезапно перехватило дыхание.
«Странно, — подумал Турсен, — Почему все молчат? Обычно они такие скорые на расспросы и любопытные.»
Он направился в сторону чужака сам, сделал пару шагов… и застыл на месте. Неясный страх, словно шнур, сжал ему горло, руки, сжимающие палку, затряслись. Разве под слоем пыли и грязи, покрывающим коня, не узнал он сразу его несравненные ноги, широкую грудь и горделивую шею?
И разве конь сам не признал его? Вот он потянулся к нему, и хотя руки седока дернули уздечку назад, жеребец сделал шаг вперед и тихо заржал.
«Джехол! Значит всадник на нем…»
— Урос… мой сын… — срывающимся от волнения голосом прошептал Турсен.
И все кто слышали его слова, клялись потом, что ни за что на свете не поверили бы, что этот мягкий голос мог принадлежать Великому Турсену.
Всадник ослабил поводья, Джехол подбежал к старому чавандозу и уткнулся ноздрями в его шею.
— Мир тебе, достопочтенный отец! Тебе понадобилось много времени, чтобы узнать меня, но, именем пророка, я и не ожидал другого.
Люди стоящие вокруг, позже рассказывали, что, несмотря на его жуткий вид, никогда еще Урос не говорил с таким достоинством и высокомерной гордостью.
Но разве это волновало Турсена? Он и не слышал его. Урос вернулся! Урос здесь!
О, Аллах, как же он выглядит! Худой, бледный — просто скелет!
И теперь, когда он был так близко, Турсену хотелось одного: раскрыть сыну свои объятия и снять с седла это легкое худое тело, как он это делал в прошлом, когда Урос был маленьким и, хотя уверенно держался в седле, но не мог еще спускаться с лошади сам. Но здесь, под прицелом тысячи любопытных глаз, наблюдающих за их каждым движением, подобное было невозможно, да и оскорбительно для самого Уроса.
И он остался неподвижно стоять, только сильнее оперевшись на палку своими широкими ладонями. Потом он подождал секунду, дохнул воздуха и растерянно спросил:
— Сын мой, что с тобой случилось?
В этот момент Урос отъехал чуть в сторону и позади коня Турсен увидел Мокки и какую-то женщину. Эти двое были связанны, а конец веревки был закреплен за луку седла.
— О, достопочтенный отец! — воскликнул тут Урос, — Я привел тебе забывшего о совести саиса, который пытался лишить меня жизни. Кочевница, что рядом с ним, помогала ему при этом. Как принято, я отдаю их на суд тебе, — главе нашей семьи и нашего рода.
Вокруг Уроса немедленно послышались пораженные восклицания и шепот сотен людей: вот, значит, в чем была тайна его долгого отсутствия. Молчание саиса и кочевницы стало для всех подтверждением их вины. Древний, уважаемый всеми закон решит какое они понесут наказание: тюрьма, денежный штраф или смерть. Турсен, самый старший в семье, выберет, что именно. Приговор будет зависеть от него.
Гул потихоньку стих. Турсен должен сказать свое слово. Все взгляды вновь обратились к нему.
Палка старого чавандоза больше не дрожала. И ничего не осталось в его душе от той радости, счастья и нежности, которые он испытал, как только узнал своего сына. Теперь он чувствовал себя холодно, непоколебимо, жутко спокойным. Наконец и он услышал в словах Уроса этот надменный, самоуверенный тон. И ничего другого. Ничего, что действительно идет от сердца человека, когда он говорит со своим отцом.
— Никто не должен появляться перед судьей в таком неподобающем виде. Вымойся, позови цирюльника, побрейся и смени одежду. Лишь затем я выслушаю тебя под крышей моего дома.
Он подозвал Таганбая и приказал:
— Закройте этих двоих поблизости и хорошо охраняйте.
Почти против воли Турсен посмотрел на Уроса еще раз. И только теперь увидел, что случилось с его ногой. Он захотел крикнуть, спросить его, но было поздно: Урос уже скакал по направлению к баням.
Глава конюхов и несколько крепких мужчин ввели Мокки и Серех в один из подвалов, который служил складом для уздечек и сбруй. Дверь за ними закрылась. Ключ несколько раз скрипнул, проворачиваясь в ржавом замке, после чего только тонкие лучи солнца слабо освещали помещение, проникая сквозь подвальный люк. Сильно пахло кожами.
Серех схватила Мокки за плечо и закричала:
— Они будут держать нас в этой дыре, как в тюрьме?
— Это не продлится долго, — ответил Мокки тихо, — Турсен решает и судит быстро.
— Он прикажет убить нас, — от страха застучала зубами Серех, — Какой страшный, беспощадный старик!
— Он справедлив, — слабо возразил Мокки.
— Кто-то идет сюда, кто-то идет…
Вошел глава конюхов и, облокотившись о дверь, поставил на землю большой кувшин, а на него положил пару лепешек.
— Я делаю это не по приказу, — сказал он Мокки, — а из уважения к памяти Байтаса, твоего отца. Он был напарником моих юных лет.
— О, Аккул, Аллах воздаст тебе за твою доброту, — ответил ему Мокки смущенно.
