Редактор опрокинул в рот рюмку и, чтобы не слишком разочаровать Эстрема, начал рассказывать об Уре. Эстрем ведь пришлый в этих краях, швед, родился и вырос не здесь и не мог знать Уру, когда она была молода.
— Ура с Большого Камня по крови прекрасного происхождения, — сообщил Якобсен.
— Ч-черт дери! — оживился Эстрем.
— Доподлинно известно, что Ура — дочь королевского торгового управителя Трампе, который, смешно было бы отрицать, принадлежал к весьма почтенному роду, — негромко пояснил редактор. — Мать же ее в свою очередь была дочерью самого коммандёра Центнер-Веттерманна!
— Дья-а-вольщина! — захохотал Эстрем. Хохот был затяжной и под конец перешел в мучительно-усладный кашель.
— Да и видно было по девице-то в молодые годы, — продолжал Якобсен, — ей-богу, изысканно была хороша, стройная и гибкая, как…
— Угорь в желе? — предложил Эстрем, и у него начался новый приступ сладострастного кашля.
— Именно! Чертовски обольстительна, устоять перед ней было невозможно, и ставку делала на публику поблагородней, да-да, она-таки держала марку! Поклонникам типа Оле Брэнди — от ворот поворот! Даже Понтус Розописец, который, что ни говори, тоже сын старого Трампе…
— Но тогда выходит, он ей сводный брат! — закашлялся капитан Эстрем, огорошенно держа рюмку в воздухе.
— Ну так что, я же и говорю, от ворот поворот! — возразил Якобсен, отклоняя лицо немного в сторону, чтобы уберечь его от стрел дождя, сопровождавшего капитанский кашель-смех, который, похоже, приближался к тяжелой спазматической стадии… грузный человек выкатил остекленелые глаза, которые точно взывали о помощи, он походил на утопающего, захлестнутого набежавшей волной.
— Но ведь… но ведь тогда этот Матте-Гок — человек благороднейшего происхождения! — резюмировал он в полном изнеможении.
— Да, черт возьми, — рассеянно подтвердил редактор.
— И ведь самое-то трагичное в этой истории, — сказал аптекарь Фесе, поднимаясь из-за карточного столика, чтобы еще раз попотчевать гостей сигарами, — самое-то трагичное заключается в том, что Матте-Гок вовсе не Анкерсена сын. Отнюдь нет. И уж разумеется, не старого консула Хансена, как полагают некоторые.
Он чуть пригнулся и понизил голос:
— Нет, тут случай куда более сложный и серьезный, ибо отцом, породившим его, был не кто иной, как сам королевский торговый управитель Трампе!
— Но позвольте, — возбужденно возразил старший учитель Берг, — если так, то тогда он сын своего собственного деда? Или как прикажете вас понимать?
Полицмейстер Кронфельдт и чиновник Спрингер оба выжидающе раскрыли рты.
Аптекарь утвердительно кивнул и втянул носом воздух.
— Старому греховоднику было тогда уже за семьдесят, — как бы с состраданием добавил он.
— Ха, поди расскажи своей бабушке! — Кузнец Янниксен ткнул в живот учителя танцев Линненскова. — Ни черта он не Анкерсена сын, и не Старого Бастиана, и не адвоката Веннингстеда, я-то из первых рук знаю, от самой Уры! Она, понятно, запиралась, ну, пришлось ее пощекотать, она и выложила все как на духу! Вишь ты, еловая твоя голова, у ней их было ни много ни мало — семеро, а подфартило из всех аптекарю!
И вот наступает великий день.
Это обычная рабочая суббота, но кажется, что все бросили свои дела, на пристани толкотня, во всех близлежащих домах из окон высовываются головы, и даже на крышах стоят люди.
Выходящие на море окна на длинном красивом фасаде дома аптекаря Фесе растворены настежь, и внутри мелькают респектабельные физиономии: графа Оллендорфа, молодого консула Хансена, старшего учителя Берга, ландфогта Кронфельдта, даже доктора Маникуса. В Бастилии тоже толпится народ, кузнец Янниксен и малярный мастер Мак Бетт чуть не дерутся из-за телескопа на чердаке у магистра Мортенсена. Сам магистр, по словам Атланты, пошел прогуляться. Этот сумасброд не пожелал даже остаться дома возле своего чудо-телескопа в такой исключительный день.
Прямо перед причалом покачивается лодка Оле Брэнди, в ней редактор Якобсен и капитан Эстрем обеспечили себе лучшие во всем собрании места — первые ряды партера, а Оле Брэнди и Оливариус Парусник, сидя на веслах, строгими взглядами и хмурыми окриками отражают натиск остальных лодок, в том числе и той, в которой расположился со своим фотографическим аппаратом редактор Ольсен из «Тиденден».
Итак, все готово. Занавес поднят. Представление может начинаться.
Анкерсен стоит отдельно от других, он протирает очки и водружает их снова на нос, одергивается, заправляет манжеты в рукава, вешает трость на запястье, складывает руки на груди, поднимает голову, серьезно сопит, лицо строгое и замкнутое, в сущности, красивый мужчина, почтенная проседь в волосах, не лишен некоторого сходства с Леоном Гамбеттой, чем-то напоминает, пожалуй, и Генрика Ибсена. Значительный человек. Энтузиаст, готовый пройти сквозь огонь и воду ради того, во что он верит, не боящийся показаться смешным в глазах добрых людей, лишь бы принести пользу своему делу.
Кто другой на его месте мог бы вот так прямо держаться в подобной ситуации? Щедрая волна безмолвной симпатии устремляется навстречу этому человеку, который стоит и ждет своего заблудшего сына, призванного им домой, вырванного из голодного убожества свинского существования. Забыт кентавр, забыты дикие эскапады и рычащий безумец. Необыкновенное свершается у всех на глазах, великое, возвышающее душу.
И вот миг настал. Катер причаливает, пассажиры поднимаются с мест и сходят на берег в полнейшей, бездыханной тишине. Здесь целых трое молодых мужчин и, кроме того, несколько женщин и один старик. Двое молодых людей прекрасно одеты, один из них маленький, второй большой, они в широких клетчатых пальто, большой — в жесткой фетровой шляпе, с бородой и в пенсне, маленький — худощавый, с красным обожженным лицом. Их быстро опознают: чиновник Эгхольм и почтовый служащий Иорт. Остается третий, он тоже встал, но вот опять садится или падает… да, похоже, будто он упал, ну конечно, упал и теперь лежит поперек банки, как-то странно скособочившись. Перевозчик помогает сойти на берег дамам и старику, затем он машет рукой Анкерсену, подходит к упавшему и тормошит его, кричит ему что-то, с трудом усаживает.
И вдруг незнакомец оживает, он взмахивает руками и… ползет на берег. Ползет, именно. Подползает к Анкерсену и обнимает его за ногу.
Это он, Матте-Гок, блудный сын. Он явно пьян вдрызг. По толпе проносится тихий гул сердобольного подавленного бормотанья. Напряжение становится почти нестерпимым. Ну вот, теперь этот бесстыжий балбес свалил Анкерсена наземь! Ах, нет, не свалил. Это просто сам Анкерсен наклонился, присел на корточки и взял обеими руками голову сына.
Ага, Корнелиус Младший подходит и помогает ему поднять пьянчужку на ноги. И они берут его под руки с обеих сторон, Анкерсен и Корнелиус. Публика расступается, образуя аллею на их пути. Некоторые мужчины обнажают голову, как на похоронах. Плакальщица и другие женщины плачут. Матте-Гок без шапки, синяя пара выпачкана в грязи. Господи помилуй, ну и вид у него: пиджак весь мятый, в пятнах, залатанные брюки внизу обтерханы, каблук на одном башмаке оторвался, да уж, выглядит он воистину как заблудший, пропащий грешник!
Анкерсен забыл у причала свою трость, но акушерка фру Ниллегор идет и подбирает ее. Лицо у нее распухло от слез, она прижимает к губам и к носу платок. Кое-кто из молодых людей, глядя на нее, посмеивается. Внезапно она отнимает от носа платок, вскидывает наплаканное лицо и кричит пронзительным голосом:
— Вот оно, величие! Истинное величие!
— Величие! Истинное величие! — повторяет она в экстазе, идя по улице с поднятой вверх тростью, и, догнав Анкерсена, присоединяется к нему. Муж ее, младший учитель Ниллегор, неуверенно шагает следом.
В спартански скромном, но ухоженном домике Анкерсена в новой части города все было приготовлено к встрече, в дверях стояла старая экономка фру Мидиор в черном платье с белым нарядным передником и в чепце. Из кухни струился аппетитный аромат поджаренного в сахаре картофеля. Матте-Гока поместили в обитое бархатом кресло-качалку. Отвалясь назад, он закрыл глаза, губы тронула жалкая полуулыбка.
— Пусть себе немножко посидит, — вполголоса сказал Анкерсен, — так он быстрее в чувство придет. А вы — вы тоже присаживайтесь, друзья дорогие, и ты, Корнелиус, тоже, если хочешь. Угоститесь с нами жареной телятинкой.
Но Ниллегор, к сожалению, остаться не мог, он торопился на учительский совет, а немного погодя прислали нарочного за акушеркой. Корнелиус поразмыслил, не уйти ли и ему. Но решил остаться. Это, пожалуй, даже его долг, ведь он Матте-Гоку вроде как свояком приходится.
Анкерсен, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по комнате. Судя по всему, он был в приподнятом настроении. Матте-Гок сидел с закрытыми глазами. Корнелиус стал его разглядывать. Длинный жилистый парень с резко выступающими носом и подбородком. Лицо обветренное и свежее, только давно не бритое. Одна щека прочерчена длинным белым шрамом. Рыжеватые космы нечесаны и спутаны, но это густые, здоровые волосы. На покрытой пушком тыльной стороне рук — синие и красные татуировки. Худощавый и стройный, довольно привлекательный молодой человек лет тридцати. «Вид у него, по сути дела, ни чуточки не пропащий, — думал Корнелиус, — и к тому же почти что, трезвый…»
