Но сейчас?
Сейчас Грейнджер добавляла в его жизнь какие-то новые краски. Чересчур яркие, к которым нужно привыкать много лет. Но шанса она не оставляла. Делала новые наброски ядовитыми мазками. Как её ногти на ногах. Зелёные…
Гермиона поджала пальцы, когда заметила, что он смотрел на её ступни.
— Зелёный? — хмыкнул он, стараясь отвести тему от опасной границы, после которой начиналось то самое… сокровенное. — Фанат Слизерина?
— Люблю этот цвет. Паркинсон обещала подарить мне галстук.
Они говорили о друзьях, об учёбе и о погоде. Гермиона спорила с ним, в какое время года Хогвартс выглядел наиболее красивым. Драко настаивал на зиме, когда острые верхушки башен и башенок облепливали облака снега, а озеро покрывалось льдом. Он говорил о бесконечном снеге за окном, на который хотелось смотреть и смотреть. А Грейнджер говорила про осень. Говорила про дождь и утренний туман, сквозь который виднелись лишь очертания леса или школы. Говорила про стук капель по оконному стеклу…
— Ты просто не видела Хогвартс с высоты в зимнее время, — он разминал шею, настаивая на своём мнении.
— Я бы хотела…
В груди щёлкнуло.
Щёлкнула задвижка, которую Гермиона только что закрыла своими руками, заперев себя с ним наедине. В их банальном разговоре, который полон чувств. Обыкновенных, которые лежали на поверхности, но в то же время искренних. И теперь в его сознании, прогнившем насквозь обречённостью, ужасно запершило и проскользнула до дрожи страшная мысль: он, сам того не понимая, привязался к ней. Неосознанно и резко, как ломающаяся от удара ключица.
Он привязался к ней.
Было ли это обыкновенной человеческой сущностью? Когда двое постоянно видятся, общаются и, наконец, спят. Простое ли это привыкание, после которого он продолжал думать о ней. Начинал переживать…
Как не дать этому перерасти в нечто большее? Да и вряд ли у него получится.
Голова всё ещё болела. Драко прикусил щеку и хотел поскорее уйти отсюда, потому что сам не заметил, как они оба сидели на её кровати напротив друг друга: она — прижав к себе ноги, а он — по-хозяйски вытянув их вперёд.
Сидели и спорили о том, как же влияла погода на Хогвартс…
Бежать.
Скорее и не оглядываясь — бежать.
— Я пойду, — он встал с кровати, надел обувь и не решался оглянуться. — Скоро Помфри придёт.
Последний предлог прозвучал как отмазка. Драко нахмурился.
— Ты кое-что забыл, — шёпот ударился в спину.
Сердце сжалось. Он обернулся, чтобы уточнить, о чём она говорила, хотя это было и не нужно. Драко и так всё знал. И в этот самый момент Грейнджер, поднявшись на колени и приблизившись к краю кровати, притянула его за шею, чтобы он немного нагнулся. Чтобы…
Малфой позволил ей больше, чем поцелуй.
Малфой позволил ей этот взгляд, с которым она впивалась в его губы. Глубокий и проникновенный, как выстрел прямо сквозь арматуру рёбер, хранившую под собой камень, который, чёрт его дери, начал биться.
Удар. Удар. Удар.
Прямо в её ладонь, которую Гермиона положила на его грудь.
Поцелуй со вкусом лекарств. Поцелуй со вкусом её сухих губ. Поцелуй со вкусом убывающей боли в висках. Поцелуй со вкусом его поражения…
Это больно — показывать ей свою раскрытую настежь душу, из-за чего его ломало. И стыдно себе признаться, что нравится, боже, нравится.
Гермиона отстранилась первой. Поднесла пальцы ко рту, чуть прикасаясь к губам.
— Больше не болит? — спросила она, разглядывая его лицо в поисках эмоций.
— Не болит…
Гермиона легла обратно в кровать и удобно устроилась, подогнув под себя одеяло. На её лице — улыбка, на которую Драко смотрел беспрерывно, а потом почувствовал её взгляд.
— Тогда спокойной ночи, Драко.
— И тебе, Грейнджер…
Задвижка защёлкнута. Он в комнате один. С новыми открывшимися ощущениями. И ему больше не темно.
***
К пятнице Гермиона чувствовала себя лучше. Приняв от мадам Помфри большую порцию таблеток и лекарств, которые нужно было принимать ещё несколько дней, она с облегчением покинула больничное крыло.
Она намеренно пропустила занятия в этот день, заранее предупредив профессоров письмами. Грейнджер поспешила в Хогсмид, чтобы аппарировать в Лондон, к маме, которая уже ждала её.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Все эти дни они обменивались письмами, порой по два раза. Гермиона даже начала использовать вспомогательную магию для пера, потому что пальцы нереально болели от количества написанного. И всё это время улыбка не спадала с её лица. Просто потому что она давно не была так счастлива.
Сейчас же, сидя в родительской гостиной за столом, она нервничала. Они с мамой приглушённо переговаривались, пока отец сидел на диване и смотрел футбольный матч.
Это была идея Джин — пригласить Гермиону к ним домой в качестве новой знакомой, просто попить чай. Но это «просто» было для отца, чтобы у него не возникало вопросов. Для обеих женщин же это имело большее значение.
Пока отец что-то выкрикивал под чей-то забитый гол, Грейнджер тихо постанывала, прикусывая губы, пытаясь не заплакать. Мама держала её за руку, рассказывала об их путешествии в Австралию. Рассказывала о смешных случаях на работе, когда у самой голос дрожал. Они в считанных метрах от того, кто не помнил собственную дочь, сидящую у него в гостиной.
— Всё будет хорошо, милая…
«Я знаю, мам», — так и не было озвучено.
К концу вечера, когда Гермиона засобиралась обратно в школу, в сердце стрельнула какая-то отчаянная надежда. Наверное, она просто ещё не отошла от волнения. Именно поэтому у порога, когда Джин отдавала ей контейнер с домашним печеньем, Гермиона заглянула ей за плечо, чтобы увидеть папу. Чтобы…
— Мистер Грейнджер? — громко произнесла она, хотя самой от страха казалось, что губы даже не пошевелились.
Джон повернул голову. Встретившись с ней взглядом, он растянул губы в улыбке, быстро поднялся с дивана и направился к ним.
— Прошу прощения, — он обнял за плечи Джин. — Там последние минуты остались. Совсем увлёкся. Сегодня играет…
— Ваша любимая команда, — закончила за него Гермиона.
Отец чуть сдвинул брови, но, скорее, от удивления. Посмотрел на жену и вновь заулыбался.
— Всё верно, это Джин вам сказала? — он взглянул на Гермиону. — Нам даже удалось однажды побывать на их игре и…
Боже…
Вот сейчас…
— Да, я помню это. Как мы все вместе ездили в Германию на чемпионат по футболу, чтобы увидеть твою любимую команду, — отчеканила Гермиона, глядя на него и чувствуя, что защипало в носу. — Я тем летом поранила ногу, наступила на торчащую из земли толстую щепку. Ты нёс меня на руках до самой больницы. Я сидела у тебя на спине и чувствовала себя самой счастливой девочкой на свете. Мне хотелось кричать. Кричать, даже зная, что меня никто не поймёт. Хотелось кричать о том, что мой папа самый лучший на свете… Смотрите! Он такой сильный! Смотрите, как он любит меня!
Джин уронила подбородок на грудь и всхлипнула в кулак, который поднесла к лицу. Джон стоял окаменев, ничего не понимая, лишь изредка моргая и глядя то на Гермиону, то на жену. Первая его реакция была скрыта в нервной улыбке, косой и быстрой. Но потом, когда слова приобрели для него смысл, он нахмурился, чем Гермиона вновь воспользовалась.
— Твоя команда проиграла, пропустив последнее пенальти, — голос дрожал. — Когда мы возвращались обратно в отель, ты предложил нам заглянуть в парк и объесться сладкой ватой, чтобы заесть твоё расстройство. Вы с мамой ели синюю вату, а я…
— Белую, — прошептал он.
— Всё верно, пап, — заплакала Гермиона. — Я ела белую…
Время замерло. Остановилось. Сшило пространство вокруг них, не оставляя пути к отходу. Джон сделал шаг назад, схватившись за голову и не разрывая взгляда с дочерью. Смотрел на то, как Джин подошла к ней и обняла. Смотрел на то, как обе женщины, уткнувшись в плечи друг друга, плакали. Смотрел на то, как девушка подняла на него взгляд, и потом…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Гермиона? — он словно испугался своего голоса. Неуверенного и ломанного.
