Здесь вот что важно: мораль — существует как вмененное всем, всему коллективу, обществу, людям — единое правило. Мораль — это то, что превращает правило одного — в общечеловеческий закон.
Случается так, что коллектив принимает бесчеловечные законы — например племя людоедов, нацистское государство, или, скажем, ежовский террор или якобинский трибунал могут провоцировать изменение и порчу общей морали. И тогда одиночка обязан возвысить свой голос — чтобы отстоять мораль, существующую в идеале.
Однако, то что он будет отстаивать, это не его личная мораль — это по прежнему мораль коллективного общежития, мира, где всякий отвечает за каждого, где уважают стариков и защищают детей. Ибо нет, не существует морали — не общей.
Мораль — эт общий закон. Мораль — как частный, приватизированный институт самовыражения — не существует. Это нонсенс.
Надо исхитриться, чтобы нарушение правил общества — принять за моральный поступок.
Но мы уже переучились. Мы столько раз предавали себе подобных — ради денег, карьеры, успеха, прогресса — что речь адвоката Чикатило показалась многим убедительной.
Так что, если бы сегодня пьяные дураки въехали в село со шмайсерами, то фашистам бы выдали не только председателя колхоза, но и всех сочувствующих колхозному строительству.
Приватизированный мир (18.08.2012)
Затруднительно говорить с современным писателем о романе: по наивности вы можете предполагать, что роман — это долгий рассказ о судьбах многих героев, о становлении характера, об исторических коллизиях; вероятно, будете ссылаться на Диккенса или Толстого. А романом теперь называется уже совсем иное. Практически — что угодно, это форма самовыражения автора. Тридцать страниц о поездке в метро — уже роман.
И с художником бесполезно говорить о картине: теперь картиной и произведением искусства называется что угодно. Художник волен — он хочет сделать так, а что там прежде считалось искусством, не суть важно. Его жест оценен его покупателем. Объективного критерия нет.
И журналистика — уже совсем не то, что считалось таковой: прежде журналистом был тот, кто писал репортажи и рассказывал новости. А теперь это писатель, который излагает свое понимание событий. Журналисту так излагать велел его работодатель, в непрямой форме — но посоветовал твердо.
В целом, все это — свидетельства приватизированного мира.
Общественные дисциплины отступили перед частными интересами или перед договоренностями группы лиц.
И морали общественной, в общем, уже нет — есть корпоративная мораль.
В известном смысле, и правосудие тоже давно приватизировано.
Нет закона, который равно применялся бы к богатым и бедным.
Избирательный характер применения параграфа — показывает, что для некоторых действует общее правило, а для других — иное.
Основная претензия защитников Ходорковского к правосудию состоит в том, что подсудимый совершал то же самое, что и многие — почему же всех не осудили.
Оправдание или осуждение солисток опального ансамля — не означает того, что решительно всех хулиганов вообще мы хотим освободить. Нет, мы хотим освободить только вот этих — и только вот данного опального олигарха.
Иначе содержание плакатов требуется поменять на генеральные требования: «свободу хулиганам, на волю воров». Но мы ведь желаем только определенных воров освободить, а не всех; желаем только одних хулиганов не считать таковыми — а прочих нарушителей будем по-прежнему считать хулиганами.
Имеем право? Имеем! Неудобство в том, что суд и прокурор могут быть куплены не нами: на рынке кто-то заплатил больше нас. Например, правительство.
И следует отменить этот продажный суд в принципе!
И правительство прогнать!
Любой такой казус вызывает одни и те же вопросы: вы желаете персонального, приватизированного, корпоративного мира? Или общего коллективного порядка — с законами и правилами одинаковыми для всех?
Но уж тогда общее правило должно касаться всего — детсадов, рудников, нефтяных терминалов, образования, искусства, журналистики и формы романа.
В мире, в котором законы действуют для всех равно, хулиганство, воровство и мздоимство — должны быть осуждены.
В мире, где все приватизировано — проступки осуждается избирательно. Одних воров осуждаем, а других воров отпускаем. Одних хулиганов сажаем под замок — других хулиганов славим.
Видимо, общество должно ясно решить, что предпочесть: коллективную мораль (церковную, например) — или приватизированную мораль (светскую, корпоративную правду).
И если общество выбрало приватизацию, то определенные дефекты этого выбора, увы, появятся.
Вы хотели пятнадцать минут славы для каждого? Вы их получили. А теперь получите пятнадцать минут правосудия.
По поводу молитвы (19.08.2012)
В 10е годы очень многие авторы мнили себя пророками, апостолами и даже святыми — и часто обращались к Богу без особого почтения, запросто, как к равному.
От Есенина «так говорит по Библии пророк Есенин Сергей» — до Геббельса, написавшего драму «Иисус» — а в промежутке можно поставить сотни имен крайне возбужденных молодых людей, которым казалось, что они с Богом вась-вась и имеют на диспут с Ним веские основания.
Как правило, все диспутанты были не ахти как образованны, не особенно хороши по моральным качествам, и не очень умны. Выделялся среди прочих богоборец Маяковский — но людей такого масштаба и вообще мало, а среди богоборцев крайне мало.
Когда пылкие юноши повально и без устали дерзят Отцу Небесному, полагая, что их частное представление о порядке вещей не уступает по разумности Его воле — это свидетельство конца времен. Не свидетельство краха эры Путина или финансового капитализма, а вообще — конца всего сущего.
Так в двадцатом веке уже почти и случилось, во всяком случае, один из «апостолов», Иозеф Геббельс весьма содействовал тому, чтобы связь времен распалась — и чудом (возможно, Господним) тварный мир сохранился.
Сегодня фамильярные обращения к Богу участились — хотя Маяковского среди пылких отроков не наблюдается.
Помимо черной мессы в Храме, обратился от имени Господа к евреям картежник и жиголо, но вот и в Новой газете — очередное фамильярное обращение ко Всевышнему.
Не вполне понял, чьи в газете вирши, но чьи бы ни были — они нелепы: Мол, не считайте слова «срань Господня» кощунством, ибо эти же слова имеются и на английском. Это не вполне убедительный аргумент для Бога. На английском также (и на многих иных языках) имеется слово Сатана, и от того данное слово святее не делается.
Молитвы, вообще говоря, возносятся к Господу в смирении и любви.
Причем христианская любовь такова, что исключает агрессию.
Все происходящее сегодня безмерно далеко от искусства и от веры, а профанирование молитвы — это очень дурно, по-моему.
Дурно это потому, что подлинная молитва нужна страждущим.
И затем и существует искусство, чтобы эту подлинную молитву произнести.
А вот когда вместо молитвы выходит такая вот чепуха — то настоящая делается глуше. Господь ее все равно услышит, но не услышит тот, нуждающийся в опоре и в братстве, для которого она говорится также.
Так неправильно, так не должно быть.
И, знаете, Путин тут совсем даже не при чем.
Дело не во власти и дело не в Православной Церкви.
Право, не Путин своей зловещей рукой вложил пылающие сердца и маленькие мозги в тела богоборцев.
Дело в неуемной гордыне и безмерной глупости.
Скромнее надо быть и вежливее.
Кузькина мать зовет (20.08.2012)
Среди мифов XX века особой любовью в околотворческой среде пользуется миф о косной власти и бунтарях-художниках. Власть не понимает авангард, чиновник глумится над новаторами и запрещает самовыражение.
Злобный недоучка Хрущев кричит на авангардистов в Манеже, называя новаторов — «пидорасами», в то время, как авангардисты — обходя запреты и барьеры, несут миру свободное слово.
На деле же, как и многие иные мифы, этот миф не соответствует действительности. Все обстоит прямо наоборот.
Авангардистом был сам Никита Хрущев — причем действовал в строгом соответствии с обязательными манерами авангардиста: хамил, нецензурно выражался, паясничал.
Когда в зале конференций ООН — Генеральный секретарь компартии СССР снял башмак и стал им стучать по столу, выкрикивая «Мы вам покажем кузькину мать!» — это был, безусловно жест авангардиста, сопоставимый с черной мессой в кафедральном Соборе и превосходящий по резонансу испражнения новатора в музее изящных искусств.
Любопытно, что матерщина Никиты Сергеевича была адресована не беспредметному творчеству (таковое на выставке представлено не было и создавалось в те темные времена не часто), но вещам совершенно классическим — образным скульптурам Эрнста Неизвестного, деревенской живописи Николая Андронова и «Обнаженной» Роберта Фалька, каковую генсек именовал «Обнаженной Валькой». Упомянутая Валька не понравилась генеральному серкетарю и он обрушился на художников с гневными матюками.
