Над седлом Аманишакето имелся навес, и она наслаждалась тенью, в то время как ее верблюд, словно корабль по волнам, пересекал пески.
Похоже, ей очень хотелось показать мне свою пирамиду. Признаться, меня несколько удивляло ее желание: не могла же она думать, что я, царица Египта, никогда не видела пирамид? Теперь, когда близится к завершению строительство моей собственной усыпальницы, я понимаю, какое значение зрелый человек придает своей гробнице. Однако в те дни желание кандаке побывать там вместе со мной я находила странным и почти извращенным.
Мы поднялись на вершину хребта, и оттуда неожиданно открылся вид на равнину, усеянную сотнями пирамид. С отдаленного расстояния и в силу своей многочисленности они казались игрушечными. От египетских пирамиды отличались меньшими размерами, а вместо остроконечной верхушки они имели плоскую платформу. Вблизи я увидела, что с востока у каждой имеется портал, а напротив него — какие-то мелкие дополнительные сооружения.
— Вот!
Кандаке указала на наполовину законченную пирамиду, превосходящую прочие величиной, и направила своего верблюда туда. Животное перешло на бег. У подножия усыпальницы владычица остановила его, дождалась меня, а когда я спешилась, распростерла руки, словно норовила заключить погребальное сооружение в объятия.
— Вот моя вечность! — промолвила кандаке с гордостью в голосе.
— И впрямь прекрасная пирамида, — последовал незамедлительный отзыв. А что еще я могла сказать?
— Давай осмотрим молитвенное помещение, — предложила она. — Я приказала украсить его стены резьбой.
Внутри стоял сумрак, и после яркого солнечного дня я почувствовала себя ослепшей. Ощущение на миг возникло такое, будто я умерла и упокоилась в недрах погребальной камеры под пирамидой.
Светильников в пирамиде не было, но кандаке вышла из положения умело и ловко: извлекла из своего необъятного кожаного кошеля металлическое зеркало и с его помощью направила проникавшие в проход лучи солнца на стены, высвечивая рельефы.
— Так-так, — пробормотала она, подавшись вперед, чтобы получше разглядеть рельефное изображение женщины (полагаю, самой кандаке), державшей поверженного врага за волосы и занесшей над ним копье. — Ну вот, опять не то! Резчику не удался мой головной убор.
— Ну, дело поправимое, — заверила ее я.
— И почему они никогда не могут сделать то, что надо? посетовала она.
— Потому что художники — люди, а людям свойственно ошибаться, — ответила я.
— Сама-то ты не думаешь, что ошиблась сегодня утром, а?
Я повернулась к ней.
— Нет. А почему ты спросила?
— Да так… испытываю тебя.
Она царственно повернулась и неспешно направилась к выходу мимо красовавшихся по обе стороны рельефов, на которых она карала своих врагов.
— С северной стороны есть павильон, — молвила кандаке. — Давай посидим там и полюбуемся пирамидой.
«Павильон» был сплетен из тростника, но достаточно прочен, чтобы выдерживать ветры пустыни. Внутри нас дожидались необходимые для ее весомого величества каменные сиденья. Она величаво опустилась на одно из них, я села рядом.
— Ты прошла испытание, моя дорогая, — сказала она, — и теперь я могу предложить тебе присоединиться к моему славному предприятию. Я желаю создать союз женщин. Империю, управляемую женщинами!
Мне не удалось сразу найти ответ, да она и не дала мне такой возможности, ибо заговорила очень быстро:
— Я вижу, что ты — женщина необычная, щедро одаренная богами. Так зачем тебе нужен союз с мужчинами, с Римом? Разорви его и заключи новый со мной! Мы создадим невиданную державу, взирающую на юг, на Африку, и на восток — на Аравию и Индию. Великую страну. Она повернется спиной к Риму и ко всему, что он навязывает миру. Чему можно научиться у Рима? Что знают римляне о наших народах, имеют ли они представление об искусстве, о поэзии, о мистериях Осириса и Исиды? Их видение мира ограничено тем, что происходит при дневном свете, им не внятны ни рассвет, ни сумерки, ни магия лунной ночи. Однако они стремятся разрушить то, о чем не имеют понятия.
— Не думаю, чтобы они так уж стремились к разрушению, — сумела вставить слово и я.
— Да, конечно, они думают не о разрушении, а о том, как швырнуть самые прекрасные вещи в мире под колесницы, проезжающие по Риму в бесконечных триумфах их вождей. Колеса перемалывают все в прах! — Она подалась ко мне. — Ты — наша единственная надежда. Возможно, ты и есть спасительница, предсказанная оракулом. Женщина, которая острижет волосы Рима и спасет Восток.
Только теперь мне открылась истина.
— Так вот почему… вот зачем ты завлекла меня в Мероэ. Чтобы познакомиться со мной и сделать мне это предложение. А ложный Птолемей был лишь предлогом.
Да, здешняя правительница хитроумна, как Одиссей, и азартна, как сам Цезарь.
— Ты ведь совсем не то, что римляне, — продолжила кандаке, оставив мои последние слова без внимания. — Им никогда не понять тебя, не понять, что представляет собой Египет. Для них твоя страна — не более чем поставщик хлеба, нужного им в огромных количествах для прокорма вечно недовольного плебса и многочисленных армий. Поодиночке нам перед ними не устоять, но вместе мы дадим отпор кому угодно. Дать отпор и основать державу, соединяющую в себе славу Греции, роскошь Африки, богатства Индии; одухотворенную ученостью, терпимостью, тягой к новизне! Это будет царство счастья!
— Ты говоришь как купчиха, расхваливающая товар, — отозвалась я. — Стоит ли так возвеличивать будущую империю? Это страна людей, а не богов.
— Но что мешает ей осуществить мечту великого Александра? Разве он не обращал свой взгляд к Востоку? Разве его устремления не направлялись туда? Он завоевал бы Индию, не окажись его солдаты слабы духом.
— У нас нет такой армии, как у Александра, — сказала я.
— Такой армии нет ни у кого. Даже у Цезаря, которому приходится расходовать энергию на борьбу со своими же соотечественниками. Зато у Нубии есть прекрасная армия, а наши лучники лучшие в мире. Мы можем помериться силами с кем угодно, кроме Рима.
— Но Рим не оставит в покое никого, — вырвалось у меня.
— Ага! — Она встрепенулась, как охотничья собака, учуявшая добычу. — Значит, ты поняла суть моего предложения. Подумай об этом. Подумай о Риме! Чего ты можешь ждать от него? Мне известно о твоих чувствах к Цезарю, но он один, и он не бессмертен. Чем станет для тебя Рим без него? Союз с ним потеряет всякий смысл. Наш с тобой союз куда более естественный, поскольку основан не на личных пристрастиях, твоих или моих, а на политических интересах и потребностях наших стран.
