Разговор Килингера с Вальрозе сильно затянулся. Наконец они вышли в гостиную. У гестаповца лицо было встревоженное.
— Все мы мужчины, — начал Килингер. — А ваш приятель еще и офицер, так что я буду говорить прямо. То, что у вашего приятеля, меня очень тревожит. Выяснилось, что несколько лет назад у него был сильный ушиб в области лобной кости, сопровождавшийся длительной потерей сознания. Я почти уверен, что сейчас сказываются последствия этого ушиба. Требуется серьезное и тщательное исследование, которое здесь у себя я провести не могу, а местными гражданскими клиниками мы не пользуемся. Вашему приятелю надо получить отпуск и ехать в Берлин.
— Сейчас мне не дадут отпуск, — угрюмо отозвался Вальрозе. — У нас не хватает людей.
— Я напишу заключение, по которому вас не могут не отпустить. — Килингер ушел в кабинет писать заключение.
— Вот так сюрприз, — криво улыбнулся Вальрозе.
— Ничего, Ганс, дома и стены помогают, — сказал Самарин. — Подлечишься, вернешься и будешь работать за троих.
— Ты же не знаешь, — возразил Вальрозе. — У нас сейчас очень горячее время. По приказу фюрера развертывается повсеместная тотальная борьба с партизанскими бандами. Предусмотрено, что остатки банд пытаются скрыться в больших городах. На нашем вокзале создается специальный заслон. Я назначен заместителем командира особого отряда. Если я сейчас заявлю об отпуске, меня в лучшем случае поднимут на смех. А то и... — Он сделал жест рукой, вроде перечеркнул что-то в воздухе.
Килингер принес заключение и прочитал его вслух. Оно заканчивалось категорической фразой о необходимости срочного лечения Вальрозе в специальной клинике мозговых болезней в Берлине.
Самарин ушел вместе с приятелем, и Килингер его не оставлял, только сказал, прощаясь, что господин Осипов интересовался, бывает ли он у него.
Они шли по солнечной улице, ничем не напоминавшей о войне. В толпе на тротуарах пестрели летние платья женщин. Пройдя до центра города, они не встретили ни одного военного, и Самарин удивленно сказал об этом Вальрозе, который всю дорогу шел молча, опустив голову. Он осмотрелся по сторонам и ответил безразлично:
— Все военные, Вальтер, там... на войне. Понимаешь, каково мне сейчас будет у начальства?
— Ничего, ничего, все уладится, — успокоил его Самарин. Он в это время уже думал об Осипове — почему тот спрашивал о нем у Килингера? Все-таки Осипов, очевидно, ждет теперь шага от него? А спрашивал только для того, чтобы узнать, не уехал ли он, не заболел ли. Но не проще ли ему было, зная номер телефона, позвонить Рауху? Проще-то проще, но для Осипова это означало бы, что первый шаг к новой встрече снова делает он, а самолюбие у него есть. Ладно, об этом потом можно будет подумать, а сейчас не скажет ли Вальрозе еще что-нибудь о тотальной войне с партизанами?
— Я не верю, Ганс, что тебе не дадут отпуск, — сказал Самарин. — Наконец, отец обещал тебе перевод в Берлин. Позвони ему, скажи, что случилось.
— Да не знаешь ты положения! — огрызнулся Вальрозе раздраженно.
— Неужто какие-то шайки партизан... — начал Самарин.
Но Вальрозе перебил его:
— Я же тебе сказал — приказ фюрера! Это ты понимаешь? Приказ фюрера! Партизаны стали бедствием для наших войск, для наших коммуникаций, из-за них мы несем чудовищные потери в людях и технике. Фюрер приказал покончить с ними раз и навсегда. На это мобилизована вся наша служба. Моих товарищей отправляют в Белорусские леса. А я приду — дайте отпуск, голова болит. И у отца сейчас ничего не выйдет, я не могу ставить его в неловкое положение.
— У тебя же не просто голова болит, у тебя что-то очень опасное. Доктор Килингер...
— Доктор Килингер, — перебил его Вальрозе, — для наших — никто.
— Он официальный врач у абверовцев.
— Тем хуже. Все, что от абвера, для нас — от дьявола. Ладно, я скажу начальнику, а там видно будет.
Они расстались у здания вокзала.
В тот же день Самарин передал в Центр сообщение о приказе Гитлера, объявляющем тотальную войну партизанам и о мобилизации на этот фронт даже гестаповцев из тыла.
Вот же как бывает: не ждал, не гадал — получил ценную информацию. Впрочем, не ждал — это неверно. Внедрившись в эту среду, он ждет всегда. Для того и внедрялся. А гадание — вообще занятие не для разведчиков. Но Осипов! Что же будет у него с ним?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вечером на квартире у Магоне Самарин вместе со своим компаньоном заканчивал подсчет по коммерческим операциям последнего месяца. Прибыль была ничтожной. Магоне подавленно молчал, глядя на лежавшую перед ним пачку рейхсмарок.
— Невеселые дела, — вздохнул Самарин.
— Главное — нет никаких надежд на лучшее, — угрюмо ответил Магоне.
— А по-моему, мы сами снизили активность, — сказал Самарин.
— Вы забыли, сколько у нас непроданного товара. Вы знаете, я уже приноровился сам находить покупателей, но теперь, когда я предлагаю товар, ваши немцы посылают меня к чертям.
— А что же это с моими немцами случилось? — с усмешкой поинтересовался Самарин.
— Вы что, радио не слушаете, газет не читаете? — вдруг разозлился Магоне.
— Читаю, — спокойно ответил Самарин.
— Тогда чего спрашиваете? Ваши все сейчас злые, как собаки. Я одному предложил бельгийское охотничье ружье. Редкостная вещь. Так он обозвал меня провокатором. Я еле ноги унес.
Самарин с трудом сдержал улыбку и сказал:
— Не понимаю. Мои друзья настроены прекрасно.
— Значит, они ни черта не соображают! — огрызнулся Магоне.
Впервые Магоне так разговаривал с Самариным, и он решил его одернуть:
— Господин Магоне, я тоже уверен в нашей победе.
— Это ваше дело, господин Раух, — пробурчал компаньон и, видимо желая как-то объяснить свое поведение, заговорил торопливо: — Думаете, я не хочу верить, как вы? Еще побольше вашего хочу! Вам-то что? Вы уедете в свою Германию, а мне куда прикажете? Я с русскими уже имел дело, а теперь меня продадут им за копейку свои же латыши. На днях встречаю одного такого. Так знаете, что он у меня спросил? Прибыльно ли, спрашивает, продавать немцам латышское добро? Видали, сволочь какая! А сам, когда русские были, у тех же латышей скупал золото.
— А куда он это золото дел? — круто повернул разговор Самарин.
— Спрятал, конечно.
— А если его адресок подсказать гестапо?
Магоне точно окаменел. И в одно мгновение в его глазах отразились злорадная жажда мести и страх. Но потом он покачал головой.
— Так он перед русскими вообще будет герой-великомученик, а мне уж тогда конец сразу.
