— Так он перед русскими вообще будет герой-великомученик, а мне уж тогда конец сразу.
Все-таки интересно, почему Магоне в такой панике?
Самарин сделал вид, будто ему передалась тревога компаньона. Немного помолчав, он доверительно тронул Магоне за руку.
— Скажите мне, Магоне, откровенно... — начал он неуверенно, точно боясь собственных слов. — Я ведь могу, если что... оказаться вам полезным. Вот вы сказали русские... перед русскими... — Самарин помолчал и спросил почти шепотом: — Вы думаете, они появятся здесь?
Магоне посмотрел на Самарина внимательно и, отведя взгляд ответил:
— Если по логике, то как им не появиться...
— И вы думаете, что это может случиться скоро? — не давал ему опомниться Самарин.
— Кабы знать срок... — усмехнулся Магоне и, помолчав, продолжал: — Сегодня немецкое радио сообщило, что под Курском ваши войска отошли, чтобы произвести перегруппировку и нанести сокрушительный удар и так далее. Чуть не каждый день слышишь такое. Я посмотрел на карте, где этот Курск, Вроде бы и далеко, а вроде и совсем близко. Здесь в Риге, один ваш немец, инвалид войны, держит гараж такси — я иногда пользуюсь его услугами, — так он сказал мне: «Не надо думать, что русские умеют быстро только отступать». Он-то понимает — сам недавний офицер. Знает, что говорит, и знает, что делает. А он свой гараж ликвидирует и уезжает домой. Как тут не нервничать, господин Раух?
Самарин изображал тревожную задумчивость. Магоне, встав из-за стола, подошел к приемнику и включил его. Рижская радиостанция заканчивала передачу на латышском языке, а затем объявила о включении Берлина,
— Вот и послушаем свеженькие известия, — сказал Магоне, возвращаясь к столу.
Но в выпуске радиоизвестий о войне было всего несколько фраз в самом начале — немецкие войска ведут тяжелые бои на нескольких направлениях, нанося противнику огромный ущерб в технике и живой силе. И больше ни слова. А потом сообщалось о речи Геббельса перед выпускниками офицерского училища, о предстоящем визите в Берлин Муссолини, о высоких достижениях сталелитейной промышленности Германии и под конец о выпуске нового журнала фронтовой кинохроники, в котором запечатлена поездка фюрера на фронт и его встречи с героическими солдатами...
Снова включилась Рига, но заговорила по-немецки:
— Передаем сообщение военной комендатуры Риги:
«Всем немцам, находящимся в Риге по делам или по каким-либо другим поводам, предлагается в течение сорока восьми часов явиться в комендатуру для регистрации. К лицам, уклонившимся от этого, будут приняты самые строгие меры».
Сообщение прочитали два раза, а затем передача пошла на латышском языке.
— Вот еще и вас отправят на фронт, — усмехнулся Магоне.
— Как-нибудь обойдутся без меня, — ответил Самарин, изо всех сил стараясь скрыть тревогу.
Разговор у них больше не клеился, и вскоре Самарин ушел.
За все время, что жил Самарин в Риге после той, первой своей регистрации в гебитскомиссариате, сразу после прибытия, он никаких перерегистраций не проходил. Правда, минувшей зимой он посетил гебитскомиссариат. В той же комнате, за тем же столом сидела та же женщина, которая его вспомнила, приняла от него подарок — коробку шоколада. Они поговорили о погоде, о капризной местной зиме, и потом Самарин спросил, нужно ли ему еще раз регистрировать свое проживание в Риге. Женщина сказала, что вскоре вступит в действие «новый порядок» и всеми приезжими из Германии будет заниматься немецкая военная комендатура. Недели две спустя Самарин позвонил ей по телефону и она подтвердила, что теперь следует обращаться в комендатуру. Самарин спросил, зачем ему регистрироваться, если он уже давно и постоянно живет в Риге. Она ответила, что регистрация касается, по ее мнению, только приезжающих в командировки. И эта, в общем-то, легковесная консультация, да еще прочнее жилье под личной охраной дворника Леиньша создали у Самарина безответственное ощущение необязательности какой-либо формальной регистрации. Сейчас ему было ясно, что он совершил серьезную ошибку. Имея дело именно с немцами, ему следовало, как положено немцу, быть пунктуальным в соблюдении всех установленных ими правил. Сейчас он мог пострадать от одного того, что на его документе стоит единственный и уже довольно старый штамп.
В общем, надо немедленно идти в комендатуру. А там может произойти... Неизвестно, что там может произойти... Совершенно неизвестно...
Дома Самарин достал из кармана все свои документы и разложил их на столе. В это время в дверь постучали, и Самарин услышал голос хозяина квартиры:
— Можно к вам на минуточку?
Самарин сгреб документы и накрыл их книгой.
— Войдите.
— Извините меня, пожалуйста, — почтительно начал Леиньш. — Если бы не строгость приказа, я бы вас не тревожил. Но всем дворникам строго приказано... Вам как приезжему из Германии надо явиться в военную комендатуру в сорокавосьмичасовой срок. Очень строго, — Леиньш покачал головой и сказал, оскалив крупные зубы в улыбке: — Я полагаю, ловят дезертиров,
— Я обо всем знаю, спасибо, — сухо ответил Самарин.
Леиньш ушел. Самарин снова разложил перед собой документы. Какой из них предъявлять в комендатуре? Документов у него четыре. Аусвайс, на котором есть немецкий штамп с разрешением на гостиницу в литовском городке; разрешение на проезд в Остланд, на котором старый штамп регистрации в гебитскомиссариате; нотариально заверенная и подписанная отцом доверенность на ведение коммерческих дел от фирмы «Раух и сын».
По легенде он член нацистской партии, но об этом никаких документов у него нет, Есть только «случайно сохраненное» им приглашение комитета партии четвертого района Гамбурга на торжественное собрание членов партии, посвященное пятидесятилетию ее основателя и вождя Адольфа Гитлера. И вообще, на эту сторону, своей биографии он нажимать не должен. И наконец, очень важный документ — карточка о полном освобождении от военной службы в связи с болезнью. Этот документ может перекрыть все остальное, но с ним связаны и очень опасные сложности...
А может, на регистрацию не идти? Скажем, он мог просто не знать об этом приказе. Нет, этого делать нельзя — он не мог не знать. В случае осложнения — последняя надежда на Ганса Вальрозе, а тот может уехать... В общем, надо идти, и поскорее, — нужна любая ясность в его положении.
В комендатуре сидевший у входа дежурный направил Самарина в комнату, возле которой, несмотря на раннее утро, уже толпились люди. Было их одиннадцать человек. Пять женщин, остальные — мужчины. Все уже в возрасте. Самарин среди них был единственный молодой, и поэтому, как положено, он поклонился старшим и скромно стал к стене. Люди странным образом не общались, и каждый был как бы наедине со своими мыслями, но видно было, что все они встревожены.
