Из кабинета вышел раскрасневшийся толстяк в летнем пестром костюме.
— Аллес орднунг, — сказал он, улыбаясь и вытирая платком вспотевшее лицо.
Так, у этого все в порядке. Кое-кто ему ответно улыбнулся, другие провожали его безучастными взглядами. Самарин нагнал его:
— Извините, скажите, пожалуйста, там строго спрашивают?
— Не так строго, как грубо, — ответил толстяк. — Знаете, мне уже за пятьдесят, я свое отвоевал и не заслужил, чтобы во мне видели плохого немца. Я, между прочим, парикмахер, а у немцев растут волосы и здесь. И если я хочу зарабатывать здесь — это мое дело. Я их спросил, зачем надо кричать о жизненном пространстве для немцев, если вы не даете немцам на этих пространствах жить и работать.
— Спасибо, — поклонился ему Самарин и вернулся на свое место.
Ответ толстяка ничего утешительного не дал.
Побывали в комнате еще трое. И у них тоже все было в порядке — аллес орднунг. А у четвертого, тоже примерно пятидесятилетнего мужчины, явно произошли неприятности. Он вышел из комнаты в сопровождении солдата, который повел его на второй этаж.
— Это неправильно... это недоразумение, — бормотал он, на ходу оглядываясь на солдата.
Женщина вышла из комнаты в слезах. Остановилась возле Самарина и, прислонившись к стене, вздрагивала всем телом.
— Что случилось, мадам? — тихо спросил Самарин.
— Здесь служит мой сын, — рассказывала она, всхлипывая. — Он в охране аэродрома. Я вчера приехала к нему. Мне приказано сегодня же уехать. И взяли с меня штраф, за то, что я приехала без разрешения. У меня не осталось денег даже на дорогу.
— Подождите меня на улице, я вам как-нибудь помогу, — сказал Самарин, сам не зная, почему, и зачем он это делает. Но вот же сказал...
Женщина кивнула, благодарно глядя на него, и ушла.
Самарин вошел в комнату и увидел двух офицеров, сидевших рядом за одним столом. Оба молодые, в чистеньких мундирчиках. Один запрокинулся вместе со стулом и покачивался, держась рукой за стол. Увидев Самарина, он поставил стул нормально и воскликнул весело:
— О, и это тоже гражданское лицо! Вам не было стыдно там, в коридоре, среди старцев и старух?
Второй офицерик смотрел на Самарина со злобной усмешкой:
— Он, наверное, тоже парикмахер!
Самарин молча стоял перед столом, переводя недоуменный взгляд с одного офицера на другого. И тогда оба они сделали официальные, физиономии.
— Документы! — холодно произнес тот, что раскачивался на стуле.
— Какие? — спокойно спросил Самарин.
— По которым вы отсиживаетесь здесь, когда ваши сверстники на фронте выполняют свой священный долг перед рейхом, — повышенным голосом выпалил офицер с искаженным злобой лицом.
— Для того чтобы разговаривать таким тоном, вам следовало быть фронтовиками, а не сидеть здесь, — так же спокойно сказал Самарин, подавая им свою карточку об освобождении от воинской службы по болезни.
Офицеры вдвоем уставились в карточку и тщательно изучали ее. Было видно, что они несколько смущены.
— Что за болезнь? — спросил тот, который только что злобно его отчитал.
Болезни в таких карточках обозначались шифрами.
— Достаточно тяжелая болезнь.
— У вас есть разрешение на пребывание здесь? — спросил другой.
Самарин отдал ему разрешение с регистрационным штампом гебитскомиссариата. Это был очень напряженный момент — штамп имел давнюю дату. Но видимо, эти офицерики в канцелярских формальностях были не очень сильны. Ничего не сказав, офицер положил эту бумажку поверх карточки;
— Чем вы здесь занимаетесь?
— Сугубо штатским делом.
— А точнее?
Виталий дал им свою доверенность от торговой фирмы «Раух и сын». Они ознакомились с ней. Наступила долгая пауза. Они, кажется, не знали, как им поступить. И вдруг один из них сказал:
— Вас освободили от армии в тридцать девятом, а сейчас сорок третий. Может, ваша болезнь давно прошла.
— С моей болезнью так не бывает, — спокойно ответил Самарин.
Другой офицер засмеялся:
— Вот уж если счастье привалит человеку, так на всю жизнь. Но у моего дяди тоже какая-то болезнь, но он каждый год проходит переосвидетельствование. Это придется сделать и вам.
— Где? — спросил Самарин.
— Я сейчас выясню. — Офицер взял карточку Самарина и ушел из комнаты.
Оставшийся за столом смотрел на Самарина без всякой злости и даже с любопытством. А Самарин смотрел на него со спокойным равнодушием, он видел перед собой, в общем, еще мальчишку — розовые щечки, покрытые нежным пушком, над верхней губой чуть наметившаяся растительность, явно еще не знавшая бритвы. Было ли ему двадцать?
— Вам, как и дяде моего коллеги, здорово повезло с болезнью, — сказал он с улыбкой.
— Не знаю, как его дядя, а я о своей болезни так не думаю. Я хотел бы быть на фронте. И как считать везением то, что я, находясь далеко от фронта, могу умереть каждую минуту. И выслушивать за это от вас оскорбления! — Самарин умолк, возмущенно смотря на офицера.
— Напрасно обижаетесь. Мой коллега просто очень старается.
— Боится попасть на фронт?
Офицер рассмеялся и простодушно сказал:
— А кто этого не боится? Разве только вы да его дядя!
Вернулся второй офицер.
— Ну вот, я оказался совершенно прав. Переосвидетельствование обязательно. И на вашей карте это должно быть отмечено. Вот здесь я написал адрес военного госпиталя, куда вам надлежит явиться в трехдневный срок. Придете к нам с новой отметкой, получите свои документы.
— А как же я буду без документов?
— Не теряйте времени, поезжайте в госпиталь сейчас же, и сегодня же мы вернем вам ваши документы.
— Меня в госпитале могут не принять, я же не военный.
— Примут. Скажите, что посланы военной комендатурой.
С тем Самарин и покинул комендатуру.
На улице его ждала та женщина. Самарин о ней уже забыл.
— Что же мне делать? — спросила женщина. — У меня действительно нет денег на дорогу.
— Я вам дам денег. — Самарин вынул из кармана сто рейхсмарок и дал их женщине.
— Боже мой, но как я вам верну? Куда мне послать эти деньги?
— Не нужно никуда посылать, я просто хочу вам помочь. — Самарин поспешил уйти. И снова он не знал, зачем он это сделал.
ПояснениеКогда в Москве разрабатывалась легенда для Самарина, выбор болезни, по которой он полностью освобождался от военной службы, был одним из очень трудных моментов. К тому времени Центр располагал шифром обозначения болезней, употреблявшимся в 1939 году. Но стало известно, что в начале 1941 года перечень таких болезней был пересмотрен в сторону их сокращения. Значит, можно было выбирать только такую болезнь, которая не могла быть вычеркнута из перечня как неподдающаяся лечению. В конце концов речь шла о двух болезнях: шизофрения и наследственный порок сердца. Шизофрения была привлекательна тем, что в случае необходимости ее не так уж трудно было симулировать и даже при длительном клиническом исследовании искусную симуляцию разоблачить почти невозможно. Но Самарину предстояло, и, как мы убедились, довольно часто, самому говорить о своей болезни, и говорить не с врачами. И ясно, что надеяться на расположение к коммерсанту-шизофренику не приходилось. Другое дело — порок сердца. Но симуляцию этой болезни мог разоблачить любой врач. Слепо полагаться на то, что врачебного осмотра не случится. И тогда решили: в карточке об освобождении от военной службы будет записано обозначение шизофрении, а в разговорах не с врачами Самарин будет говорить о пороке сердца. В случае же если этот его обман раскроется, он должен оправдываться тем, что ему не хотелось сознаваться в душевной болезни. А если Самарину придется предстать перед врачебной комиссией, он будет вести себя как больной шизофренией. Но в этом варианте было свое белое пятно. К разговору с врачами о ходе и явлениях болезни он был подготовлен отлично. Его на этот счет в Москве хорошо проинструктировал известный психиатр профессор Краснушкин. А вот о ходе лечения он почти ничего немецким врачам сказать не мог, не мог назвать даже клинику, куда обращался он или его родители, это всегда можно проверить; допустим, что он скажет, будто находился в клинике только в школьные годы и потому ничего уже не помнит. А как было с лечением потом?..
