– Где она?
– То-то и оно! Пропала. Велела передать домашним, чтобы до завтра не ждали. Как в воздухе растворилась!
– И ты не знаешь, о чем идет речь?
– Хоть убей, – пожал плечами ее брат и ушел.
«И что же такое образуется?» – недоумевал Мартин. Смерть?
Немного раньше – примерно за час до полудня – перед дверью на втором этаже дома Уильяма Булла остановился высокий белокурый мужчина лет тридцати или чуть меньше. Слуга направил его наверх, но теперь, ввиду ужасной перспективы, мужество изменило ему. Он мялся. С другой стороны двери донесся шум. Тогда гость нервно постучал.
Сам Уильям Булл сидел в уборной и не обратил внимания на стук. Он размышлял.
Уборная, построенная на втором этаже дома под знаком Быка, была восхитительным сооружением. Она представляла собой квадратную каморку с запертым окном; стены и двери затянуты зеленым сукном, пол покрыт свежим пахучим камышом. Сосуд, открывавшийся в наклонный желоб с выходным отверстием на высоте десяти футов, был изготовлен из полированного мрамора. На нем лежала пухлая красная подушка в форме кольца с вышитыми алыми, зелеными и золотыми цветами и фруктами. Последний король, Генрих III, имел страсть к санитарии, которая побудила его к строительству не только многих церквей, но и поразительного количества garderobes, или уборных. Знать, следившая за модой, приняла это новшество, и отец Булла, барон и лондонский олдермен, соорудил себе собственный горшок, на котором восседал, как на троне, – король торговли, гордый всяким своим деянием.
Вдобавок это оказалось славное место для размышлений. А этим утром Уильяму Буллу было о чем подумать. В частности, предстояло принять два решения – мелкое и крупное. Настолько крупное, что оно должно изменить всю его жизнь. Довольно странно – после вчерашних неописуемых событий принять решение оказалось легче.
Булл хрюкнул, и это означало, что он принял решение.
Очередной стук в дверь. Булл нахмурился:
– Входи же, черт тебя побери, кто б ты ни был!
Домашние знали о его привычке принимать посетителей, сидя в этом святилище. Но едва он увидел, кто прибыл, лицо его налилось кровью от гнева.
– Ты! – рыкнул он. – Предатель!
Кузен скривился.
Элиас Булл был на десять лет моложе Уильяма. Сухопарый, тогда как купец – толстяк; с чистым лицом против угреватой, с тяжелой челюстью физиономии Уильяма, он был ткачом, но жил бедно. «Я бы не потревожил тебя, – признался Элиас в последнюю встречу, – но это ради жены и детей. Ты же знаешь, что дед оставил моего отца почти без гроша». Элиасу нужна была лишь небольшая помощь. «Справедливо ли, – спросил он Уильяма, – чтобы сын расплачивался за прегрешения отца?» Уильям, искренне удивленный, ответил утвердительно.
Длительное правление короля Генриха III не принесло добра Буллам. Оно началось довольно безоблачно, пока вместо мальчика-монарха Англией мудро и успешно правил совет. Серьезных войн не было. В торговле шерстью, которой славилась Англия, наступил бум. Город, руководимый мэром и олигархическим советом олдерменов, процветал. «Хоть бы этот малец никогда не вырос, – говаривал отец Уильяма. И добавлял: – Или не был бы Плантагенетом». Ибо какой Плантагенет рождался без мечты об империи? Юный Генрих владел Англией и сохранял еще земли в Аквитании вокруг Бордо, но грезил о большем.
Разумеется, его постигли бедствия, как и родителя Иоанна: ряд зарубежных, баснословно дорогостоящих кампаний пришлось прекратить; многие бароны под предводительством великого Симона де Монфора взбунтовались и назначили новый совет для управления королем, как будто тот вновь стал малым ребенком. Монфор созвал огромное собрание баронов, рыцарей и даже уполномоченных горожан, назвав его парламентом. Недолгое время – несколько лет – казалось даже, что в Англии могла развиться некая новая форма монархии, подчиненная большому совету. И в самом разгаре этой неразберихи случилась ужасная вещь.
В Лондоне и раньше происходили мятежи, но этот отличался от прочих. Взбунтовалась не какая-нибудь беднота и не горячие подмастерья. Солидные граждане – рыботорговцы, скорняки, купцы и ремесленники – преобразили старинный фолькмот в организованное восстание против богатых династий вроде Буллов. Произошли беспорядки; отряд под предводительством неистового молодого рыботорговца Барникеля взломал и даже попытался поджечь дом Булла. Хуже того, Монфор позволил этим мятежникам сместить олдерменов и выбрать новых – безродных простолюдинов из своей среды. И это неблаговидное положение дел сохранялось, пока Монфора в конце концов не убили; король вернулся к власти, и старая аристократия сумела восстановить контроль над Лондоном.
Но самым скверным – при мысли об этом Булл до сих пор стискивал в ярости кулаки – было то, что к этим бунтовщикам присоединился родной брат его отца. То же сделали многие юные идеалисты или оппортунисты из других старых аристократических семей. «Но от этого не легче, – сказал Уильяму отец. – Предатель есть предатель, и рассуждать тут нечего». Юного радикала навсегда отлучили от семьи. И вот уже в третий раз за год его допекает своим нытьем убогий отпрыск изменника. Это просто возмутительно.
Впрочем, Уильям просветлел и даже хрюкнул в знак некоторого удовольствия, благо визит сей оказался довольно кстати после великого решения, которое только что принял Булл. «Я ожесточаюсь», – подумал он. Но не нашел причины отказать себе в скромной мести.
Пристально взирая на ничего не подозревавшую жертву, которой он в тот момент и в нынешней позе казался большой и довольно страшной жабой, Булл резко произнес:
– Я дам тебе три марки,[33] если уйдешь.
Этого было достаточно, чтобы какое-то время кормить семью, но мало даже для самого скромного изменения условий жизни. Элиас пребывал в глубокой тоске.
– Однако, если, считая с сегодняшнего дня, ты явишься через год и застанешь меня здесь, – пожал плечами Уильям, – я, возможно, даже отдам тебе наследство, которое могло быть твоим. А теперь убирайся! – вдруг закричал он. – И дверь за собой закрой!
После чего несчастный Элиас Булл в полном замешательстве ушел.
Жестокость шуточки Уильяма заключалась в обстоятельстве, которое он утаил.
Через год его здесь не будет. Буллы покидали Лондон. Навсегда.
В известном смысле удивляться тут нечему. Даже отец говаривал: «Город становится невыносимым». Обстоятельство, допекавшее отца помимо восстания, обозначалось одним словом: иммигранты. В эпоху процветания, наступившего в то столетие, Лондон естественным образом разбух. Но поток иммигрантов превратился в наводнение: итальянцы, испанцы, французы и фламандцы, немцы из разраставшейся сети северных портов, известной как Ганза, не говоря уже о купцах и ремесленниках, стекавшихся из английской глубинки. Еще неприятнее было то, что все они, за исключением державшихся особняком ганзейцев, смешивались и роднились с теми самыми мастеровыми, которые доставили столько хлопот под руководством Монфора. «Чернь лезет наверх, а иностранцы нас выживают», – твердил старый аристократ.
Пиком непотребства для Уильяма явилось происшествие, имевшее место за год до смерти старого короля Генриха. Маленькую колокольню церкви Сент-Мэри ле Боу свалило бурей, причем прямо на соседний дом, принадлежавший Буллам. Ремонт не заставил бы себя ждать, но отец заколебался, потом решил продать строение. Через год этот дом заодно с тремя поменьше, тоже принадлежавших Буллам, делили красильщик из Пикардии и кожевенник из Кордовы. Затем на соседнем Гарлик-Хилле поселилось какое-то отребье из дубильщиков. Это были мелочи, однако примета времени. Но последним ударом явился перевод его собственного дома, ранее числившегося в аристократическом приходе Сент-Мэри ле Боу, в крошечный приход церкви Святого Лаврентия Силверсливза. Убогая церквушка, недостойная Буллов-аристократов! Род сдавал позиции, и это было очевидно.
Если долгие годы правления Генриха III не радовали семью, то последние двадцать лет царствования его сына Эдуарда обернулись просто кошмаром. Столь яркого короля в Англии еще не было. Высокий, могучий, с благородным лицом и окладистой бородой, монарх отличался лишь двумя несовершенствами: опущенное левое веко да пришепетывание. Неистовый законотворец и полководец, он был умен и коварен. Его прозвали Леопардом. Насмотревшись на жалкое отцовское правление, он решил явить собственную, железную волю. Ему в основном сопутствовала удача. Он уже подчинил Уэльс, укрепив новые земли огромными замками и назначив первого английского принца Уэльского. Вскоре король собирался пойти и на север – прищучить скоттов. И если кого и не жаловал он в своем королевстве, так это гордых лондонских аристократов-олдерменов, которые избирали своего мэра и считали себя в силах лепить королей.
Он напал вероломно, ибо какой купец мог отрицать, что Эдуард был ему другом? Его законы были справедливы и полезны для торговли. Долги регулировались, уплата налогов упрощалась; экспортеры шерсти несли новое, но разумное бремя, бо́льшую часть которого можно было переложить на плечи зарубежных заказчиков.
