– А если откажусь?
– Откажешься? – вспылил хозяин.
– Милочка, ты не понимаешь, – перебила его жена и выдавила материнскую улыбку. – Это важный человек. Хороший клиент.
– Мне все равно.
Улыбка исчезла. Булавочные глазки в сырном лице смотрели холодно.
– Тебя нужно выпороть.
– Не имеете права.
В борделе было заведено, чтобы каждая девушка снимала свою комнату. Помимо этого обязательства, она теоретически была свободной и могла делать что пожелает. На деле, разумеется, хозяин имел почти над всеми ту или иную власть.
– Может быть. – Теперь владелец публичного дома был убийственно спокоен. Он подступил ближе, и она уловила запах несвежей пищи от его бороды. – Но я могу позвать епископского бейлифа и через час вышвырнуть тебя из Вольности. Впредь тебе здесь работы не будет.
Именно так и обстояли дела.
– Ладно, коли так, – наконец произнесла она, повернулась и заставила себя улыбнуться Уильяму Буллу.
Наружная деревянная лестница тянулась на два этажа, на каждом располагалось по три комнаты, разделенные надвое деревянными же перегородками. Поднявшись на второй этаж, Джоан и купец попали в узкий коридор с деревянными стенами. Там было темно. Через несколько шагов обозначился короткий внутренний пролет – не больше приставной лесенки. Джоан на ощупь стала подниматься.
Ее комната находилась в мансарде. Крошечное помещение, но без соседней каморки, поэтому никто бы не услышал ни ударов, ни хрипов. Имелось небольшое окно, верхняя часть которого была затянута пергаментом, пропускавшим свет, а нижняя снабжена прочным деревянным ставнем. Утром, отворив его и ощутив на лице холодный сырой воздух, Джоан обнаружила, что ей видны другой берег реки и даже верхушка Ньюгейта над крышами Блэкфрайерса. Ее утешила возможность смотреть на место, где пребывал в заточении Мартин Флеминг.
Камыш на полу не меняли месяцами, и он вонял. Джоан, однако, удалось заставить хозяина борделя снабдить ее свежим, хотя тот и ворчал, недовольный расходом. Мансарда, таким образом, стала сравнительно приятным местом, насколько это было возможно. Сюда и поднялся чуть запыхавшийся купец.
Ложе представляло собой соломенный матрас посреди комнаты. Джоан сбросила платок. Она еще не приобрела полосатый наряд, положенный представительницам ее профессии, а потому на ней была обычная льняная камиза, поверх которой Джоан надела котту без рукавов с цветочным узором. Джоан сняла наголовный обруч, и волосы рассыпались. Она взглянула на окно, подошла и толкнула ставень. В ста ярдах лениво струилась река. Стоя спиной к купцу, она поняла, что слегка дрожит. Заметил ли он?
Думала девушка только об одном: как бы заставить его повременить? Нет ли какого-то выхода – даже сейчас?
– Ты в самом деле девственница? – донеслось сзади.
Она не обернулась, но кивнула.
– Боишься?
Голос купца был груб. Но не послышалась ли ей нотка неловкости? Малая толика вины? Она обернулась.
Тот снял плащ и уже расстегивал рубаху, явно намереваясь заняться, чем и хотел. Джоан посмотрела на его широкое бесчувственное лицо. Может, хоть капля добросердечия?
– Не так уж и плохо будет, – изрек он.
И тут ее осенило. Обратить жуткую ситуацию к лучшему можно было только одним путем. Шанс призрачный, но, если вести себя смело, могло – всего лишь могло – удаться склонить купца на свою сторону.
Джоан призвала на помощь все свое хладнокровие.
– Сделайте кое-что для меня, – сказала она.
Тот взглянул на нее, и она договорила.
– Чего? – Он оцепенел, но Джоан не моргнула глазом.
– Дайте мне объяснить.
Через час после полудня крепко сбитый человек с улыбкой до ушей выскочил из старого королевского дворца, кинулся к лошади, взлетел в седло и помчался к городу, оставив старинное Вестминстерское аббатство позади.
Вестминстерское аббатство образца 1295 года выглядело на редкость странно, благо набожный король Генрих III, решивший его перестроить, допустил прискорбную ошибку. Несмотря на огромную сумму, собранную евреями, и заложенные драгоценности, которые Генрих намеревался пустить на возведение роскошного нового храма Эдуарда Исповедника, деньги у него закончились. Великолепная восточная половина церкви, хоры с трансептами и малая часть нефа возвысились безупречно; высокие арки выдержали в вытянутом готическом стиле. И вдруг строение будто обрывалось и уменьшалось до более чем скромной высоты старой нормандской церкви Исповедника. Такая картина сохранялась уж четверть столетия: две церкви, выстроенные в разных стилях, соединялись абсолютно бессмысленным образом. До возобновления работ предстояло ждать целый век, а до завершения – все два. Вид священной коронационной церкви оставался безобразным по ходу правления двенадцати английских монархов.
Но если бы на старое аббатство оглянулся Вальдус Барникель, чего он не сделал, то не нашел бы в нем никакого изъяна. В тот день мир исполнился для него совершенства.
– Я самый счастливый человек в Лондоне, – сказал он самому королю.
Вальдус Барникель Биллингсгейтский был кругл как шар. Казалось, что природа, решившая заключить неимоверную силу и темперамент его предков в пространство поменьше, смекнула, что столь кипучую энергию возможно сковать, дабы избежать взрыва, исключительно сферой, идеальной и прочной. Он был гладко выбрит, хотя рыжие патлы свисали чуть ли не до плеч, и носил меховую шапку. Вальдус излучал уверенность.
И он имел на то основания. Ибо разве обычные рыботорговцы не вознесли свой промысел до городских высот? Он уже носил красные одежды олдермена. Обращаться к нему впредь следовало «сир». Что же касалось унижения горделивых аристократов Буллов, которых он ненавидел всю жизнь, то Барникель признавал: «Моя душа наполнилась медом». Действительно, отныне ему было незачем преклоняться даже перед зажиточностью Буллов, благо Барникель сам разбогател.
Его путь к богатству типичен для рыботорговцев. Вскоре после правления короля Иоанна семья приобрела рыболовецкое суденышко, затем еще одно. К рождению Вальдуса она располагала не только складом на биллингсгейтском причале и огромной лавкой на рынке с шестью молодцами за стойкой, но и, главное, – подобно нескольким преуспевшим лондонским торговцам рыбой – вторым опорным пунктом для торговых дел. Это был маленький, но деятельный порт под названием Ярмут, находившийся почти в сотне миль от Лондона на восточном побережье. Там у семейства имелось еще два рыболовных судна и половинная доля в чрезвычайно доходном грузовом корабле. Именно в Ярмуте Барникель обрел жену – свою великую удачу, а также влился в любопытное историческое движение.
С Нормандского завоевания обширная территория Восточной Англии веками жила старинным укладом. Да, прибыли и чужаки, в основном фламандские ткачи, чьи навыки нашли себе достойное применение. Но все эти неохватные пастбища, леса и болота, по сути, оставались под действием датского права: земля англов и датчан, поселенцев и купцов – обособленный, независимый край, открытый лишь буйному восточному ветру с моря. Как и остальная Англия того века, восточная ее часть разбогатела. Самым приметным предметом экспорта стало собственное сукно двух разновидностей по названию деревень, где сосредоточилось производство: Керси на юге и городишко Ворстед – на севере.
Поэтому Барникелю естественно было жениться на богатой юной наследнице из Ворстеда, чей род, как и его собственный, восходил к мореплавателям-викингам. Благодаря этому его состояние удвоилось. Когда он забрал жену в Лондон, за ней последовала вся семья.
Среди многочисленных переселенцев, стекавшихся тогда в столицу, купцы из Восточной Англии представляли значительную часть. Барникель недавно заметил: «Люди уже и говорят-то иначе. Совсем как женина родня!» Но он не распознал в этом небольшом изменении местного лондонского выговора сигнала о более глубоком историческом сдвиге. Потому по случайности или велением судьбы в конце XIII века скандинавы возвращались в Лондон – не как морские пираты, но как их солидные потомки, представители нового среднего класса.
Вальдус был богатым купцом. Торговал, разумеется, по-прежнему рыбой, но его суда доставляли в придачу меха и древесину с Балтики, а также зерно и даже вино. Еще вчера – олдермен. А сегодня? Он совершенно не был готов к тому, чтобы с утра его призвал к себе сам король Эдуард.
Совсем недавно он стоял перед рослым седобородым монархом, и глаза короля неотрывно смотрели в его собственные.
– Ты нужен мне, – изрек монарх. – Для моего парламента.
И рыботорговец зарделся, едва поверив в такую честь. Барникель – в парламенте!
Когда король английский Эдуард I решил дважды в год созывать, как он именовал их, парламенты – обычно в Вестминстере, – то проявил свойственные ему коварство и прозорливость. Помня об унижении отца и деда, упрямство которых загнало их под пяту баронских советов, он действовал намного умнее. Никто и никогда не посмел бы сказать, будто Эдуард правил без сторонних советов. Для всякого важного решения он созывал не только совет баронов, но и другие заинтересованные стороны. Если дело касалось Церкви, то приглашал представителей духовенства; если торговли – бюргеров из городов; если общей воинской повинности – местных рыцарей. А иногда – всех перечисленных скопом. Такие парламенты наблюдали и за отправлением королевского правосудия, где присутствовавший в совете король являлся также судом последней инстанции. Да, монарх нередко издавал законы самостоятельно, совещаясь лишь со своими тайными советниками. Но он никогда не заходил слишком далеко и всегда заручался содействием парламентов.
