Справедливые законы… надо немедленно придумать справедливые законы, и тогда все поймут… И смогут… Ведь смогли наши предки придумать такое устройство Рима, что просуществовало сотни лет. А сколько опасностей отразили! Ганнибала осилили. А мы? Мы! Неужели ничего? Цицерон задумался, подпер голову рукой.
Занавеска на двери таблина дрогнула. Внутрь заглянул немолодой раб, давно уже живущий в фамилии Марка Туллия.
— Приехал какой-то человек. Он отказался себя назвать, но говорит, что дело срочное. Он издалека. Лошадь совершенно загнал.
Марк Туллий вышел в атрий. В центре, наклонив голову, будто собирался с кем-то спорить, и заложив пальцы за кожаный ремень, на котором висел меч в ножнах, стоял молодой человек лет двадцати пяти, загорелый, темноволосый, с орлиным носом. Небритые щеки его отливали синевой, волосы были спутаны и в пыли, на серой тунике — былые пятна соли от высохшего пота. Плащ спутник сбросил.
— Луций! — Марк Туллий удивился, как удивился сенатор, столкнувшись с молодым человеком на дороге. — Ты же в преторской когорте[161] Октавия.
— Был, — кратно сказал тот. — Тебе надо покинуть Город сейчас же, сиятельный.
— Почему… Зачем?
— Октавий помирился с Марком Антонием.
— Ну… Об этом ходили слухи… — Цицерон замолчал на полуслове, видя, что Луций отрицательно качает головой.
— Октавий, Марк Антоний и Лепид несколько дней сидели на острове и совещались, что им делать дальше. У них нет денег, казна пуста. Зато есть множество врагов. Они составили проскрипционные списки и внесли туда всех, кого посчитали своими врагами. Всех, кто занесен в список, велено убить. Их имущество будет конфисковано. Марк Антоний потребовал, чтобы ты был в списке. И ты, и твой сын, и твой брат, и племянник. Октавий пытался тебя отстоять… говорят. Но Марк Антоний был неумолим. Твои гневные речи против него, твои филиппики он тебе никогда не простит.
Цицерон открыл рот, хотел что-то сказать и не смог. Он лишь тяжело, судорожно дышал.
— Завтра утром, максимум — к вечеру эта троица будет здесь, — продолжал Луций. — Каждый — со своей преторской когортой. В Городе начнется бойня.
— Нет… Это невозможно… — Марк Туллий опустился на мраморную скамью. — Проскрипции… Нет… Это же… это же все знают, что это такое. Так было при Сулле. Кровавый террор. Отрубленные головы. Толпа разрывает людей на части. Нет… Я все время говорил, что Цезарь готовит нам расправу, что душа его сулльствует и проскрибствует! Но этот мальчик… Гай Октавий, он же любил меня и сенат… Нет!
— Да, — сухо сказал Луций. — Надеюсь предупредить как можно больше народу. Беги, сиятельный. Немедленно.
— Куда?
— Я бы отправился в Сицилию. К младшему Помпею.
— Сейчас же зима! — в отчаянии воскликнул Цицерон. — Море постоянно штормит. Как плыть-то…
— Предупреди брата. Меня ждут другие. — Луций вышел.
Цицерон сидел несколько мгновений, не в силах сдвинуться с места.
«Истинный закон, неизменный, вечный…» — прошептал он. Потом поднялся. Его шатало. Так, шатаясь, вернулся он в таблин, посмотрел на лежащие в футляре свитки. «Законы» так и остались недописанными. Смерть… Нет… Нет… он еще может… он должен… Что? Что еще можно сделать? Только бежать. Один раз он уже уезжал в изгнание. Публий Клодий, этот подлец, которого толпа носила на руках — буквально — выгнал Марка Туллия из Рима. Тогда казалось — Цицерону никогда не вернуться. Все было кончено, жизнь оборвалась. Сколько слез! Сколько отчаяния! Сколько писем с мольбами друзьям! И что же! Не прошло и двух лет, как он вернулся. Как его встречали! Как встречали! Будто триумфатора. А вдруг и теперь, через год, через два… Он вернется. И его будут встречать… Он на миг закрыл глаза и представил приветственные крики и… Вдруг вспомнил Помпея. И сердце сжалось. Помпей мертв. И Катон мертв. Да, Катон стоил ста тысяч.
Клики приветствия в мозгу как-то сами собой стихли. Он позвал раба и велел укладывать вещи.
«Хорошо, что Клодия убили, и он не видит моего позора», — подумал Цицерон.
III
Марк Туллий сидел, скорчившись, на корме. Подле него расположился брат Квинт. Какие-то тюки, связанные наспех и уже рассыпавшиеся, подпирали бок консуляра. Племянник Квинт стоял у борта. Вернее, не стоял, а висел, распластавшись, издавая булькающие звуки. Марк Туллий зажал рот рукой — тошнота вновь подкатила к горлу. Немного отпустила. Волна ушла. Но сейчас ударит новая. Вот сейчас, сейчас… Подняло… опустило… И долго еще… очень долго. Тога была вся мокрой — брызги воды раз за разом окатывали пассажиров и моряков.
— Держитесь крепче, — сказал капитан. — Сейчас десятый[162] вал пойдет. Может и смыть.
— Я говорил, надо было служить Цезарю, — бормотал брат Квинт. — Я говорил… Мой сын мне постоянно повторял: будущее за Цезарем. Незачем цепляться за Помпея.
— Октавий — мерзавец… — с трудом выдавил Марк Туллий. — Он обещал вернуть… Республику.
— Он лгал, — отрезал Квинт. И посмотрел на сына. Тому было совсем плохо. — Им всем плевать на Республику.
Море штормило. Его всегда штормит в это время. Навигация давно закрылась. Но в этот раз, заслышав раскаты бури, куда более страшной, чем серые зимние валы, капитаны выходили в море.
Куда они плывут, Марк Туллий толком не знал. Бегут… просто бегут. Пока бегут — живы. Республика умерла. Марк Туллий ее уже оплакал — как мать единственного и горячо любимого сына.
«Закон — правильный разум в согласии с природой…» «Истинный закон, неизменный, вечный…» Нет, нельзя еще умирать. Нельзя. Надо закончить «Законы».
Марк Туллий зажал рот рукой, пытаясь справиться с новым приступом рвоты. Не смог. И до борта не сумел добежать — повернулся, вытянул из размотавшегося тюка какую-то ткань, и туда его вырвало. «Не могу больше, не могу, уж лучше смерть», — пульсировало в голове.
Квинт хотел встать.
— Сиди, — приказал капитан. — Сиди.
Кораблик поднимался на новой волне. Медленно карабкался. Через силу. Сейчас поднимется, ухнет вниз. Вниз… Марку Туллию казалось, что вот-вот внутренности выскочат из горла.
— К берегу… Не могу, — простонал он. — К берегу. В гавань!
IV
— Мы не успели… — сказал Ветулин. — Резня уже началась. Первым пал народный трибун Сальвий. Центурион явился на пир, устроенный Сальвием, велел всем оставаться на своих ложах, отрубил народному трибуну голову и оставил обезглавленное тело на ложе. Гости так и застыли, боясь пошевелиться, и созерцали окровавленный труп хозяина.
Луций пожал плечами:
— Я показал тебе копию списка. Разве ты не предупредил народного трибуна?
— Предупредил. Но он сказал, что не верит. Он никому не враг, а уж тем более Октавию и Антонию. Все повторял: такого не может быть. Упрямец! Ну что ж, теперь распростерт на ложе, безголовый.
Луций кивнул:
— Я сказал Септимию, что он в списке, и что он ответил? Я спрячусь в печной трубе, там меня не найдут. Жена будет носить мне еду.
— Дурак, у его жены — молоденький любовник, она его точно выдаст, — покачал головой Ветулин.
Луций горько усмехнулся:
— Смешно, правда, смешно, когда сенатор сбрасывает пушистую белую тогу с пурпурной полосой и надевает серую, драную, всю в пятнах от пота, тунику раба. — Лицо его вдруг перекосилось, вместо усмешки проступила гримаса ненависти и боли. — Мы все станем рабами! Все!
Ветулин ничего не ответил, лишь спросил:
— Что остальные?
— Многие пришли. С ними — вооруженные рабы и вольноотпущенники.
— Ждать больше нельзя. Надо пробиваться из Города. Деньги возьми, чтобы заплатить капитану корабля.
Из маленькой комнаты рядом со спальней они перешли в атрий. Здесь уже собрались человек двадцать. Все были одеты по-дорожному. Люди разного возраста, но в основном преобладали немолодые. Многие огрузнели, покрылись жирком, но все еще помнили, что такое сражаться и уметь держать строй.
Ветулин встал во главе. Из погреба, раскидав мешки с зерном и перебив часть амфор с лесбосским вином, принесли припасенные мечи и дротики. Они хранились еще со дня убийства Цезаря — тогда в Городе царил хаос, и каждый ожидал, что толпа, опьяненная чувством безнаказанности куда сильнее, чем вином, кинется грабить богатые дома.
Теперь оружие пригодилось.
Отряд, собранный Ветулином, двинулся по узкой улице.
— Почему ты перешел на нашу сторону, Луций? — спросил Ветулин. — Ведь тебе ничто не угрожало. Октавий тебя ценил.
— Разве может римлянин с подобным мириться? — отвечал тот.
— Республика умерла…
— Но мы живы.
Они дошли до перекрестка и здесь, как раз возле крошечной часовенки ларов, столкнулись с отрядом триумвиров. Во главе шагал центурион. За ним — с десяток солдат. Кажется, центурион не ожидал увидеть столько людей вместе. Вернее, он готовился преследовать испуганных беглецов, которых будет весело гнать и бить, а тут ему навстречу вышли вооруженные люди.
