Уолтон склонил голову набок, и его глаза засияли.
— Ах, мы выбрали идеальный момент, чтобы навестить вас! — проворковал он.
Фигура зашевелилась, огромная, уродливая, с обезображенным лицом и спутанными свисающими волосами… Человек попытался сесть, но это ему не удалось.
— Пройдет некоторое время, прежде чем вы сможете двигаться, — заметил Уолтон. — Но вы научитесь.
Стэйвертон выглядел мрачным, ему казалось, что он наблюдает за ребенком, который мучит искалеченного паука.
— Я поздравляю вас, Стэйвертон! — Уолтон обернулся к нему. — Ваша работа, ваше… хм… изделие превосходно! Я бы даже сказал, уникально. Уверен, что наш новый друг согласится с нами. Скажите, как вам мое первое выступление?
Глаза существа, лежащего на щите, уставились на Уолтона со страхом и отвращением.
— Безупречно, — вздохнул Стэйвертон. — Никто не сможет этого понять. Никто никогда не узнает и не догадается. Вы стали Робертом Уолтоном. Вы получили его холодное равнодушие, его цинизм, его бессердечие. Все это вы освоили гораздо быстрее, чем новое тело.
Уолтон взглянул на распростертую фигуру:
— Да, это будет не так легко забыть! Все эти чудовищные формы, уродство, ограничения, лишения… Но вы, тот, кто был Робертом Уолтоном, — добавило существо, наклоняясь к глазам безмолвной фигуры и заглядывая в них, — имеете в своем распоряжении достаточно много времени, чтобы научиться управлять всем этим. Много-много времени… Практически вечность. А разве не об этом вы всегда мечтали?
ДЕННИС ЭТЧИСОН
Предел
«Деннис Этчисон — певец одиночества и отчуждения, — написал Рэмси Кэмпбелл в предисловии к первому сборнику автора „Темная страна“ („The Dark Country“). — Думаю, его „Трилогия трансплантации“ („Transplant Trilogy“) — величайшее достижение современности в жанре хоррор; в частности, первые же строки „Предела“ достойны звания самых ужасающих из когда-либо написанных».
Этчисон получил Всемирную премию фэнтези за антологию «Метаужас» («MetaHorror»). Опубликовав такие романы, как «Темная сторона» («Darkside»), «Человек-тень» («Shadowman») и «Калифорнийская готика» («California Gothic»), он продемонстрировал свой талант стилиста на масштабных произведениях. Однако когда Этчисон обращается к малой форме — взять, к примеру, «Собачий парк» («The Dog Park»), напечатанный в антологии «Темные голоса» («Dark Voices 5») и номинированный на премию Брэма Стокера, или представленное ниже произведение, — легко согласиться с Кэмпбеллом, утверждающим, что «Деннис Этчисон пишет рассказы, как никто другой в нашем жанре». Я лично это мнение искренне разделяю…
I
Этим утром я насыпал битого стекла в глаза моей жены. Она не заметила. Не издала ни звука. Как всегда. Я взял со столика пустую бутылку. Завернул ее в полотенце, размахнулся и осторожно ударил о столбик кровати. Стекло разбилось со слабым, очень слабым звоном, словно колокольчики зазвенели на ветру в густом тумане. Никто, конечно, ничего не услышал, а Карен тем более. Потом я положил сверток на пол, наступил на него и принялся раскачиваться взад-вперед, пока не возникло ощущение песка под ногами. Тогда я опустился на колени, подцепил кончиком пальца несколько острых гранул, встал и уронил осколки в уголки ее глаз. Сперва в один, потом в другой. Она даже не моргнула. Это было легко.
Потом мне пришлось уйти. Явились лаборанты. Но было уже слишком поздно: вред причинен. Не знаю, найдут ли они остатки бутылки под кроватью. Кто-нибудь мусор обнаружит наверняка. Возможно, уборщица или санитарка. Но они не придадут этому значения.
Я выскользнул за стеклянную стену палаты, когда техники-лаборанты начали тянуть провода, регулировать дыхательные аппараты, читать распечатки и бормотать замечания в свои карманные диктофоны. Помню, я подумал о них как о чистеньких, обученных в колледжах фермерах, обрабатывающих грядки, проверяющих состояние скорого урожая, откидывая одеяло там, расправляя бугорок тут, дотрагиваясь до кроватей с суетливостью садоводов, готовых мигом отсечь то, что требует рынок. Они могли и вовсе не заметить меня. А если бы и заметили, что из того? Я всего лишь заботливый муж, явившийся засвидетельствовать свое почтение любимой, разве не так? Мне могут прочесть лекцию о риске занести нежелательные микробы на территорию лечебницы, хотя кому, как не им, знать, насколько это маловероятно, со всем их высокоинтенсивным ультрафиолетовым излучением, ультразвуковыми очистителями и прочими санитарными предосторожностями. Впрочем, я на всякий случай по пути свернул к детскому инфекционному отделению; береженого бог бережет.
А потом, стоя в одиночестве перед окном, отрешенный и опустошенный, будто будущий отец, ожидающий, когда ему на руки положат наконец его плоть и кровь, я вдруг почувствовал твердую уверенность, что за мной наблюдают.
Но кто?
Лаборанты сейчас сосредоточены на своих данных.
Еще один посетитель? Едва ли; а кому еще придет в голову следить за мной? Не многие, терзающиеся чувством вины, проводят тут одинокие часы, ища немого прощения в друге, родственнике или любимом или просто удовлетворяя некое нездоровое любопытство; тех, чей мозг погиб совсем недавно, а прочие органы еще продолжают функционировать, сперва частенько навещают родные, исполненные сознанием долга, но свежее горе неизменно подавляется полнейшей безликостью процедуры, так что вскоре люди решают, что лучше им держаться отсюда подальше ради сохранения собственного рассудка.
Я продолжал внимательно следить за перемещением белых халатов по ту сторону стекла, готовый убраться прочь при первых же признаках необычной или чрезмерной суеты у постели моей жены.
И тут я увидел, как в стекле, за отражением моего лица, возникло ее лицо. Она была встревожена, и она стояла — впервые за восемнадцать месяцев, минувших после удара. Я стиснул перила так, что даже ногти побелели, вглядываясь в прозрачное отражение Карен и не веря своим глазам.
Я повернулся. И отпрянул, прижавшись к стене. Мой лоб, должно быть, усыпали капли холодного пота, потому что она неуверенно потянулась и дотронулась до моей руки:
— Вам нужна помощь?
Ее волосы снова сияли красотой, перестав быть свалявшейся тусклой массой, к которой я привык за последнее время. Свежая косметика — будто нанесена только что; губы, по внешнему краю немного темнее, сжаты неплотно, чуть приоткрывая теплую, розовую изнанку; зубы больше не обесцвечены, они опять светятся здоровой белизной. И ее глаза. Они восхитительны.
Меня качнуло к ней.
Она грациозно отступила в сторону, поддержав меня под руку. Мое лицо оказалось совсем близко от ее лица, я всматривался в него, стремясь задержать мгновение. Здесь ведь нет ничего предосудительного, не так ли?
— С вами все в порядке? — спросила она.
Она была так похожа на Карен, что мне пришлось стиснуть пальцы в кулак, чтобы удержать их, не дать погладить мягкую, тонкую жилку на ее виске, как они делали много, много раз. Ей всегда нравилось это. И мне, верно, тоже; это было так давно, что я почти забыл.
— Простите, — выдавил я. Одернул полы пиджака, пригладил волосы, поднятые дыбом воздушными потоками, веющими вокруг кроватей. — Я не очень хорошо себя чувствую.
— Понимаю.
Неужели?
— Меня зовут Эмили Рихтерхаузен, — проговорила она.
Я выпрямился и представился. Если она и видела меня в запретной зоне, то ничего не сказала. Но тогда ее быть здесь не могло. Я бы заметил.
— Родственник? — спросила она.
— Жена.
— Она… она тут давно?
— Да. Извините. Если позволите…
— Вы уверены, что с вами все нормально? — Она преградила мне путь. — Я могу принести вам чашечку кофе, ну, знаете, из автоматов. И себе взять тоже. Или глоток воды.
Ясно было, что она хочет поговорить. Ей это было необходимо. Возможно, и мне тоже. Я почувствовал, что мне нужно объясниться и исчезнуть, прежде чем она догадается о моих планах.
— Вы часто приходите сюда, Эмили?
Глупый вопрос. Я точно не видел ее тут раньше.
— У меня здесь муж, — сказала она.
— Понятно.
— О нет, он не один из… них. Пока нет. Он в интенсивной терапии. — Миловидное лицо исказилось. — В коме. Уже неделю. Говорят, сознание может вернуться. Один из врачей так сказал. Сколько это может продолжаться, вы не знаете?
Я подошел с ней к скамье в зале ожидания.
— Несчастный случай?
— Сердечный приступ. Он ехал на работу. Машина вылетела на встречную полосу. Это было ужасно. — Она шарила в карманах, нащупывая носовой платок. Я дал ей свой. — Сказали, чудо, что он вообще выжил. Видели бы вы автомобиль. Нет, не нужно вам его видеть! Никому не пожелаю увидеть такое. Чудо.
— Что ж, — сказал я женщине, стараясь ее утешить, — насколько я понимаю, «обычных» случаев комы нет. Кома может длиться бесконечно, пока не произойдет смерть мозга. Но до тех пор всегда есть надежда. Однажды я читал о молодом человеке, очнувшемся после четырех лет. Который тут же спросил, пропустил ли он домашнее задание. Вы, наверное, слышали…
