— Я знаю, госпожа, — Феликс сел, выставив колено вперед, — кровь Медичи отравлена, разве вы не слышали?
— Правда? — Она распахнула огромные глаза, пытаясь понять, серьезно он говорит, или насмехается.
— Будет лучше, если вы не станете повторять попытку, — твердо сказал ван Бролин. — Мы с другом не годимся для удовлетворения жажды: он только что едва выжил после оспы, а я, сами видите, из породы хищников, а не травоядных. Взамен одному удовольствию, мы найдем другое, да такое, что наслаждение будет взаимным.
С этими словами Феликс вновь придвинулся к Алжбете и легонько тронул губами ее порозовевшую щечку. Руки и ноги графини все еще были холодны, но лицо и грудь уже согрелись. Она была странным существом, не вполне человеком, как и он сам.
— Ты не боишься, — сказала она, скорее удивленно.
— И ты не боишься, — ответил Феликс, — надо думать, твой муж вскоре найдет какое-нибудь занятие за пределами Чахтиц. Например, возглавит военную кампанию против турок.
— Я найду замену, — пообещала Алжбета. — Ты ведь тоже ее нашел, если принять, что рассказ твоего друга содержал хоть сколько-нибудь правды.
— Не менее чем любой рассказ, записанный на бумаге, из тех, которыми порой зачитываются женщины.
— Почему именно женщины?
— Право, не знаю, но тетушка Маргарита велит читать себе такие произведения на ночь, — он помнил, что несколько раз сам вслух читал какие-то любовные новеллы Маргарите де Линь. Отчего бы ее тезке, Пармской герцогине, также не следовать этой безобидной привычке? Тем более что авторы были, кажется, итальянцами.
— Значит, история была не более правдивой, чем любовные новеллы, — глубокий голос Алжбеты скрывал нотки разочарования.
— Ваше сиятельство, — возразил Феликс, — есть правда жизни, которую никогда не передаст любая новелла, или даже хроника. Эта правда состоит в том, что люди действуют непонятно зачастую даже для себя самих, они непоследовательны, ленивы, склонны изменять своим чувствам и убеждениям. Если писать об их жизни правдиво, получится скучно и не более интересно, чем, если вы возьметесь описать целый день из жизни вашей служанки. Даже лучшие из людей часто совершают неблаговидные поступки, а те, кого считают худшими, могут творить добро. Читателю же надобно, чтобы благородный герой вечно стремился к высокой цели, не отвлекаясь даже на вкусный обед, а злодей — совершал злодеяния. — Феликс перевел дыхание. — Но ведь и злодей для кого-нибудь может быть прекрасным отцом и мужем! Говоря об истории, рассказанной Габриэлем, я лишь намекну вам, что наше бегство было более длительным и наполненным заботой о раненных и больных, наши же преследователи вовсе не отличались чрезмерным рвением и…
— Я поняла, что ты говорил о литературе и жизни, — сказала графиня, оперев голову на руку, согнутую в локте. — Они разнятся, как солнце и луна.
— Скорее, как солнце на безоблачном небе Италии и за хмурыми облаками северной Европы. Изредка ведь и на крайнем севере светило выходит из-за туч? Я это к тому, что конец истории был почти таким же, как рассказал мой друг.
— Она была очень красивой, эта Аграфена? — вдруг спросила Алжбета.
Черт побери, расстроился Феликс, почему она опустилась до настолько лишнего вопроса?
— Ты прекрасна, — прошептал Феликс, борясь с отвращением, — а ее давно нет в живых.
— Если Ференц узнает о нас, то прикажет живьем содрать с тебя кожу, — графиня Батори опрокинулась на спину, расставляя ноги.
— Завтра мы с другом покинем Чахтицы, — прошептал Феликс, лаская влажные складки под черным треугольником волос. — Иди ко мне, кровавая графиня.
Она, наконец, потеплела и внизу, в первый раз Феликс и не задумался над этим, разогретый собственным жаром.
— Как, как ты меня назвал? — она обхватила его холодными ногами.
— Если бы ты могла видеть кровавые сны, как видел их я, — Феликс вбивал ее тонкое тело в ковер на полу. — Столько крови, теплой и соленой, только это все сон, просто сон, не более чем пережиток времен, когда такие как мы еще жили, не обуздывая страстей. Но пришел сын человеческий и установил новые правила, по которым даже король, царь или император не более чем помазанники милостью его. Ты можешь прожить доброй госпожой, и о делах твоих будут вспоминать в церквях, а можешь стать кровавой графиней, и тогда даже тебя рано или поздно настигнет суд, а именем твоим станут пугать детей. Выбор за тобой, Алжбета!
— Нет, я никого не боюсь! — выкрикнула она, извиваясь под Феликсом.
— Жаль, — выдохнул Феликс, поцелуем закрывая рот, в котором сверкали острые длинные клыки. Алжбета со стоном просунула свой теплый хищный язык едва ли не в глотку ван Бролина, и он взвыл, второй раз отдавая ей семя.
— Госпожа графиня, — послышался шепот служанки, от проема лестницы, ведущей вниз. Она добавила несколько слов на непонятном языке, наверное, мадьярском, и прошуршала юбками вниз.
— Ференц проснулся и разыскивает меня, — пояснила Алжбета, вставая и через голову набрасывая платье. — Через несколько минут Дорота поможет мне привести себя в порядок и поднимется за тобой, чтобы отвести тебя к другу. Вы вдвоем неплохо развлекли меня, но все же я надеюсь, проснувшись, узнать, что вы навсегда покинули Чахтицы.
Ван Бролин встал и обнял холодные плечи графини.
— Я буду хранить в сердце ваш милый образ до конца моих дней, — пообещал он. — И если ваш муж одарит двух верных подданных Габсбургской семьи чем-нибудь ненужным из своего гардероба, чтобы мы смогли достойно явиться к венскому двору, благодарность наша не будет знать границ, ваше прекрасное сиятельство!
Алжбета Батори выскользнула из его объятий и с легким смешком исчезла в темноте. Дорота через некоторое время свела Феликса вниз, а наутро их с Габри ожидали не самые новые, но подходящие по размеру одежды европейского покроя, да мешочек серебряных монет. Наконец, они почувствовали себя не совсем иностранцами, тем более что впереди уже лежали австрийские земли, где говорили на далеком от фламандского, но все же диалекте немецкого языка.
* * *
— В свое время на многих церковных и университетских диспутах клирики обсуждали природу сверхъестественных существ — бесов, демонов, магов и оборотней. Ты, верно, как доминиканец, изучал еще труды Альберта Великого, — говорил Ремигиус, епископ брюжский, благосклонно улыбаясь Кунцу Гакке, сидевшему напротив с кубком французского вина в руке. Отец Бертрам сходу определил бы провинцию, в которой выращивали белый виноград для этого сорта вина, но сам председатель трибунала не являлся знатоком слишком кислого, как на его вкус, напитка.
Была пятница, и угощение у прелата составляли блюда из морской и речной рыбы, свежей и копченой, с гарниром из тушеной капусты, лука и спаржи.
— Преступника помогло изобличить не штудирование древних фолиантов, ваше преосвященство, — мягко поправил Кунц, — но ценнейший опыт, приобретенный мной за многолетнюю практику расследований.
— Да, разумеется, простите мне слабость ученого книжника, вечную любовь к теоретизированию, — епископ улыбнулся одной нижней частью лица, его большие синие глаза оставались странно-неподвижными, — расскажите мне в подробностях, как вы проводили дознание.
— К тому времени, как в комнате для допросов собрались все те, кого я хотел видеть вместе, за исключением главного свидетеля, — начал инквизитор, — в моей голове уже сформировалась картина последнего убийства, и это облегчало задачу сбора необходимых сведений и доказательств. Доминик Флипкенс волновался, смущенный десятком факелов и присутствием множества людей. «Расскажи, сын мой, от кого ты бежал к дому в тот скорбный день, когда тебя приволокли в сие узилище?» — спросил я его. «Там был страшный волк, — всхлипнул сын стоящей тут же Эрики Флипкенс. — Я испугался и побежал домой». «Разве ваша почтенная матушка выпускает вас на прогулки одного, без слуг?» — спросил я. Но молодой человек, привязанный к дыбе, расплакался, а я обратился к его матери. «Что поведал вам слуга, вернувшись домой без молодого наследника?» «Йорг сказал, что Доминик скрылся от него, как он и прежде временами делал, на что-то обидевшись, или вовсе без причины. Через час после возвращения Йорга явились люди из городской стражи, доложившие о схваченном Доминике, которого подозревают в том, что он оборотень».
— Слуга не понес наказания за оставление подопечного без присмотра? — спросил епископ.
— Вы замечательно ухватили суть, ваше преосвященство, — наклонил голову Кунц Гакке. Он не любил и не умел льстить, и оттого его редкие похвалы воспринимались собеседниками, как настоящие, честные. — Никто не обращает внимания на простого слугу, он практически незаметен, либо о нем думают, что за ним стоит воля его господина. Вы наверняка знаете Доминика Флипкенса, красноглазого альбиноса с ущербным разумом семилетнего ребенка, но попытайтесь вспомнить его слугу по имени Йорг…
