их убеждении, складывалось как можно удачней.
Поиски Талвоща не были безрезультатными, сын Жалинской нашёл его в городе и поведал ему, что принцесса хотела с ним говорить. На следующее утро литвин появился, бледный, исхудавший и как с креста снятый. Принцесса, которая хотела ему открыто сказать всё, видя его таким страдающим, заколебалась. Жаль ей было его. Поэтому начала расспрашивать о здоровье, о занятии, а, так как каштелян Талвощ, дяде его, приехал в Краков, также о нём и о Литве.
Приблизилась наконец и, понижая голос, сказала:
– Что-то моей честной Жалинской привиделось! Представь себе, что вбежала тут ко мне с новостью, что переодетую в мужчину Заглобянку видела вчера у Доминиканцев в костёле. Но это быть не может!
Принцесса поглядела на Талвоща и ещё большую жалость почувствовала к нему. Литвин стоял бледный, как труп, уста его дёргались, безумные глаза летали, отвечать не мог.
– Это не может быть, – повторила Анна, – правда, Талвощ мой? Дося! Она! Нет! Жалинская француза какого-то, не знаю, кого, приняла за неё.
Талвощ молчал, не собрал мыслей и не знал, что ответить. Выдать её? Или спасти? Дал слово, что её не обвинит, но если однажды это было открыто, должен ли был он лгать? Поэтому он колебался с ответом. Признаться в том, что и он знал о том, видел её и не донёс принцессе – не мог.
– Милостивая принцесса, – сказал он после очень долгого раздумья, – милостивая принцесса, поистине не знаю, что о том утверждать. Жалинской часто небывалые вещи представляются, но глаза имеет хорошие. Люди – злые, эта французская чернь, к которой он пристала…
Он не докончил, Анна поглядела на него.
– Значит, допускаешь, что меня обманули второй раз, также как с Зайчковской? – спросила она.
– Я сказал уже, – повторил Талвощ, – что не знаю, что о том думать, но кто же это разрешит?
– Ты знал Досю, она! – прибавила Анна.
– Милостивая пани, – выдавил литвин с болью. – Я знал её, правда, но с прибытия французов она странно изменилась. Пребывала постоянно с ними. Ежели что случилось, не меня, их следует обвинять. Для них нет ничего святого, а с женщинами обходятся, точно ни матерей, ни сестёр не имели.
Принцесса вздрогнула.
– Так о них думаешь? – прервала она. – Но король? Король благородный, добрый, все ему это признают.
Талвощ, подтверждающего ответа которого принцесса долго ждала, стоял немой.
– Ежели тебе кажется, что Жалинская выдумала, – начала Анна, – мой Талвощ, постарайся выследить правду. Не могу отпустить той, которую воспитала с ребёнка, а если она на дороге потерь, я обязана её спасать. Окажется это правдой, чему я верить не могу и не хочу, направлюсь с жалобой к королю. Он отмерит правосудие и накажет виновного.
Талвощ подумал: «Как убийцу Ваповского».
Но громко сказать этого не смел. Поднял глаза, не сказал ничего.
Принцесса, подумав, прибавила:
– Разве она была такой наглой, такой нерассудительной, чтобы тут явно в белый день показываться, где её знает столько особ? Если бы даже можно было допустить самое плохое, думаю, что стыд и срам хоть немного сохранила бы. Я надеюсь, мой Талвощ, что ты сумеешь узнать, есть ли в этом что-нибудь от правды.
Литвин стоял задумчивый.
– Милостивая пани, – сказал он. – Если бы оказалось, что недостойные люди воспользовались слабостью её и легковерием, я не знаю, можно ли сегодня чем-нибудь помочь. Отнести жалобу королю – значит, покрыть её позором.
– Того, что её увёл, мы вынудим на ней жениться, – прибавила принцесса.
Талвощ поклонился и хотел уходить. Анна подала ему для поцелуя руку.
– Мы – бедные, которые не хотим верить в нечестивость человеческого сердца, пока они нам не дадут это почувствовать.
* * *
В первые дни июня вечером король приглашал на развлечение с танцами в сад при Зверинце.
Уже давно говорили об этом празднике, на который и принцесса со своим двором, и много девушек, жён сенаторов и более достойных в Кракове гостей было вызвано.
Сад был великолепно освещён лампами, музыка играла в зелёных, специально для неё построенных шалашах. Для дам и старших стояли шеренгами приготовленные лавки, покрытые коврами. Столы среди старых лип и вязов гнулись от серебра. Алемани два дня работал на кухне, готовя банкет достойный королевских уст.
Во всём городе не говорили ни о чём другом, только об этом королевском вечере, а так как и принцесса должна была на нём присутствовать, придавали ему также значение предваряющего свадьбу.
Не иначе его себе объясняли подруги принцессы.
Доступ в сад не для всех был свободен, потому что и заборы, и стража защищали от натиска толпы; несмотря на это, из города кучами текли любопытные, с радостью хоть посмотреть на проезжающих в карете и издали увидеть иллюминацию сада.
Вечер обещал быть прекрасным, и хотя июньский день был довольно жарким, к заходу солнца, обещая похолодание, лёгкий ветерок повеял с востока.
Лето было во всём своём блеске, со всей благодарностью, какое имеют в странах, продвинутых к северу. Деревья, травы, цветы, всё спешило воспользоваться теплом, бурно развиваясь, разливая вокруг благоухание. Бесчисленные соловьи в кустах наполняли своими песнями воздух, который в этот час прорезали пересекающиеся стаи птиц, группы весёлых ласточек, вереницы тянущихся на ночлег уток и отдельные птицы, вылетевшие из гнёзд на вечернюю трапезу.
Напротив солнца, как золотая сетка, крутились сбитые в столбы однодневные мушки, наслаждающиеся счастьем, которое завтра должны были потерять.
В городе звонили на вечернюю молитву, но даже голос колоколов в этой летней атмосфере расплывался с какой-то блаженной тоской, которая в себе имела утешение и надежду.
Чистое небо, с одной стороны казалось всё золотым, с другой темнело и переходило в голубой цвет. На нём не было туч, а несколько белых облачков, чудесно уменьшаясь на глазах, исчезли и растворились в этом огне.
Из города по большей части пешком спешили любопытные, настроенные так весело, как подобало в этот день. Приветствовали друг друга восклицанием, пожеланием здоровья, а когда посередине тракта, ведущего к Зверинцу, показывались всадники или карета, все обращали глаза на королевских гостей. Они медленно стягивались, как кто хотел, потому что назначенный час не подошёл ещё и те, что лучше хотели разместиться, опережали других. Ожидали давки.
Толпе, среди которой было много богатейших мещан, было на что посмотреть.
Не любили французов, охотно их высмеивали, устраивали с ними стычки, но с любопытством на них глядели, потому что и костюмами, и обычаями не были похожи даже на итальянцев, к которым в Кракове давно привыкли.
Двор Генриха весь отличался чрезвычайной элегантностью, а характер
