танцевал!
Тенчинский старался заранее уговорить принцессу, чтобы и она раз или два просила Генриха к себе, чему он, наверно, будет рад.
Анна как-то неуверенно молчала, но крайчина тут же закричала, что обязательно из-за одного достоинства принцессе следовало также у себя принимать.
Отданное на хранение в сокровищницу серебро хотели взять для великолепного выступления.
Когда король прибыл, принцесса должна была немного снова о своём возлюбленном Зигмуси забыть, хотя после рассказа ксендза Варшевицкого он ей так снился, как его позже изобразили на гравюре, набожно стоящий на коленях с чётками в руке и глазами, обращёнными к небу.
Сразу после своего возвращения на Вавель, Генрих с приветствием представился принцессе в товариществе почтенного епископа куявского Карнковского и Яна из Тенчина.
Никогда Анна его ещё не видела таким чрезвычайно оживлённым, весёлым, раболепным и милым.
Для неё он, может, всегда был чересчур женственно и изнеженно выступающим юношей, которому не хватало серьёзности, но обаяние и очарование имел великие. Так отлично играл чувственность, к которой принцесса была непривыкшей, что ею хватал за сердце.
Она казалась искренней. Могла ли допустить женщина доброй веры, чтобы кто-нибудь так умело, так предательски умел лгать и святотатственно выражать чувства, которых в сердце не имел.
Весёлость короля, похвалы, которыми осыпал всё и всех, Анну также привели в хорошее настроение.
Заявила о готовности разделить забавы и помочь в них.
– Это для меня весьма необходимо, – сказал Генрих, – потому что без дам, без женщин ни одно на свете развлечение не может быть весёлым, всегда ему чего-то будет не хватать. Общество вашего королевского высочества нам желанно!
С этого дня начались приготовления. Обещали целый ряд пиршеств, вечерних забав при фонарях в саду, гонок, игр и т. п. Тенчинский, оживлённый, бегал, желая показать королю, что Польша не была такой варварской, как считали её французы, и что тут тоже отлично умели развлекаться.
Среди этих дел время бежало чрезвычайно быстро; принцесса давала себя унести этому течению и о заботах своих пыталась забыть.
Затем одного утра, когда Анна в своём спальном покое спокойно разговаривала с Зосей Лаской, советуя ей как одеться на будущий вечер и показывая ей драгоценности, в которые хотела нарядиться, – вбежала Жалинская с изменившимся лицом, как бы испуганная, видимо, неся какую-то страшную новость. Но так как она известна была своей сварливостью и напрасным постоянным недовольством, не произвело это на принцессу слишком большого впечатления. Жалинская, заметив Зосю, уже открытые уста закрыла и хотела уйти, когда, на данный знак Анны, Ласка быстро выбежала в другую комнату.
– Жалинсу, – начала принцесса. – Вижу, что ты пришла с какой-то жалобой! Что же случилось?
Руки старой охмистрины упали, заломанные, на глазах появилась слеза.
В минуту, когда она собиралась говорить, отвага ей изменила.
Анна встала со стула, немного взволнованная, потому что эта несмелость Жалинской доказывала, что произошло что-то чрезвычайно важное. Не привыкла она отступать перед чем-либо.
– Жалинсу моя, говори! Что там такое?
Охмистрина только покачала головой.
– А! Несчастная ты моя сирота, – воскликнула Жалинская, – в предназначении которой кормить предательство и неблагодарных принимать на собственный срам и погибель.
– Говори же, заклинаю тебя, – прервала уже действительно обеспокоенная принцесса.
Жалинская огляделась вокруг, вздохнула и, приблизившись к Анне, вполголоса бросила ей в ухо:
– Как меня живой видите, как хочу моего спасения… так… вот часом ранее, тут, в Кракове, я видела переодетой в мужчину ту недостойную Досю, о которой мы думали, что она у дяди на Подоле… Её французы сбаломутили и выкрали, также, как перед тем Заячковскую.
Принцесса возмутилась.
– Жалинская! Снится тебе! Этого быть не может! Дося! Заглобянка! Она! Она! Боже милосердный!
– Да, она. Эта добродетельная, это гордая Дося, которая ни моего сына не хотела, – говорила Жалинская, – ни того безумного Талвоща… никого…
– Глаза тебя подвели, – прервала принцесса, – в мужской одежде! Она…
Жалинская старалась успокоить.
– Они вовсе меня не подвели, а лучшим доказательством этого, – добавила Жалинская, – что, заметив меня, она тут же убежала.
– Где же это было? – спросила Анна.
– Я вышла сегодня утром в город, – говорила охмистрина, – мне было нужно купить разных вещей, так как их теперь без меры нужно. Я зашла по дороге к Доминиканцам… Она стояла на коленях у алтаря.
Анна молчала.
– Это загадка какая-то, ежели не ошибка, – ответила она, остывая. – Всегда предпочитаю думать, что ошибка, чем верить, что эта достойная девушка…
Уста Жалинской развязались.
– Но я этого давно боялась, – воскликнула она. – Вы ей слишком верили, слишком ей прислуживались. По целым дням была в разговорах и контактах с французами. Летали за ней и она за ними. Кто-то из них ей голову вскружил.
Охмистрина всё больше начала распаляться.
– Несчастный это день и час, когда эти французы к нами прибыли, лжецы, распутники, шуты. Я всегда предчувствовала, что они нам с собой ничего хорошего не принесут.
– Смилуйся, король, король такой благородный, добрый, – начала Анна.
Жалинская отступила на шаг и взмахнула руками.
– Не гневайтесь, принцесса, – сказала она, – я старая служанка. Он столько же стоит, как они все… убедитесь в том.
Анна отвернулась, ничего не отвечая.
– Если это подтвердится, – сказала она, – понесу жалобу прямо королю. Увидишь, что он совершит правосудие. – Тем временем, – прибавила она, успокаиваясь, Жалинской, – хотя я рада бы верить, что глаза твои не ошиблись, моя Жалинская, позволь проверить то, что ты мне принесла.
– Как? – прервала охмистрина с обычной своей смелостью. – Это любопытно!
Принцесса немного подумала.
– Я вспомнила этого достойного Талвоща, – сказала она. – Ведь как он был влюблён в неё. Если бы нас всех обманула, его бы не смогла. Его надобно спросить, поведать ему, он один может узнать правду.
Жалинская покачала головой.
– Мне кажется, принцесса, что такая любовь, как его, слепа… но… А где сейчас искать Талвоща, который редко когда показывается и отболел тяжко от того, что у него Досю забрали.
– Прикажите узнать о нём, – сказала со вздохом принцесса. – Не хочу напрасно тем короля мучить, но, если бы оказалось, что, действительно, обманом у меня её взяли, он должен будет примерно наказать виновников.
Жалинская постояла минуту молчащая и шепнула, уходя:
– Ворон ворону глаза не выколет.
– Прошу тебя, моя Жалинская, – добросила грустно принцесса, – об этом всём ни слова. Мне было бы стыдно, а что если твои глаза тебя подвели?
Жалинская пожала плечами и покачала головой.
Крайчина и подруги узнали по принцессе, что её мучает какое-то беспокойство, но они знали, если сама его не поверяет, расспрашивать и вынуждать признаний не должны были. Они не могли догадаться о причинах этой грусти, потому что всё, в
