«А потому, наблюдая стройную постепенную последовательность царств природы, мы должны тем не менее признать, что душа человеческая есть не результат самопроизвольного преобразования природы низших животных, но произведение высшего, привходящего к физическим условиям жизни, акта божественного творчества и носит на себе печать другого высшего призвания, в сравнении с другими, низшими царствами животных (см. Герлаха)» (Там же, с. 665).
Похоже, в шестидесятые годы девятнадцатого века даже русские религиозные философы уже с трудом верят в исходные положения христианства, и вынуждены подпирать себя любыми мнениями, лишь бы они были из Европы…
Впрочем, это беда одного из сообществ прежней России, мне же важно, что вопрос о том, как рождается душа, поставлен. Ответы на него, и правда, какие-то невнятные. Но означать это может только одно: здесь скрывается тайна!
Глава 9. Душа как идея. Юркевич
В 1860 году журнал «Современник» напечатал статью Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Можно кратко сказать, что эта статья стала символом веры всех наших горних стрелков — охотников на души.
В том же году в ответ на эту статью вышла работа Памфила Даниловича Юркевича (1827–1874) «Из науки о человеческом духе». Юркевич, будучи профессором Киевской духовной академии, видимо, был бойцом в душе. Выступал он против Чернышевского, вроде бы, с богословских позиций, но столь удачно, что его тут же перепечатывает Катков в «Русском вестнике», после чего ему делается предложение переехать в Москву и занять должность заведующего кафедрой философии Московского университета.
Как считалось в то время, власти надеялись, что Юркевич и его сторонники дадут отпор разгулявшемуся в России материализму. Надо отдать Юркевичу должное, он честно бился всю свою жизнь, пока, после смерти жены в 1873 году, не заболел и скоропостижно умер. Он полемист, как это говорится. Полемист умный, даже талантливый, но полемист — это всегда бретер, дуэлянт, пусть и в духовном звании. Юркевич был дуэлянтом, он сражался в начале шестидесятых против Чернышевского и Антоновича из-за «Антропологического принципа». В начале семидесятых — против Н. Аксакова и С. Усова из-за диссертации Генриха Струве «Самостоятельное начало душевных явлений». Сражался, вроде бы, всегда за душу…
Но, как и полагается бойцу, били его тоже много. И били не совсем научно, что говорит о том, что и сражался он не совсем за душу. Сражался он все-таки за своих, за наших. В итоге Москва не приняла его и начала самую настоящую травлю. Первым попытку обгадить Юркевича сделал сам Чернышевский. Отклик Юркевича «Из истории человеческого духа» был достаточно глубокой философской работой, что я постараюсь показать далее. Но Чернышевский не был философом. Он лишь использовал философию для политических целей. Поэтому он не стал вникать в суть возражений, а прошелся хамски, как и полагается дельцу желтой прессы.
«Напомнив читателю, что Юркевич — профессор духовной академии, он иронично замечает: "Я сам — семинарист. Я знаю по опыту положение людей, воспитывающихся, как воспитывался г. Юркевич. Я видел людей, занимающих такое положение, как он. Потому смеяться над ним мне тяжело: это значило бы смеяться над невозможностью иметь в руках порядочные книги, над совершенной беспомощностью в деле своего развития, над положением, невообразимо стесненным во всех возможных отношениях".
Ответ получился не совсем удачным, тем более что Юркевич, как раз напротив, демонстрировал отнюдь не семинаристское отношение к философии. Поэтому фраза Чернышевского: "Все мы, семинаристы, писали точно то же, что написал г. Юркевич", — явно повисала в воздухе» (Замалеев. Летопись, с. 165). Однако травля после этого только разгорелась. Юркевич читал в Москве публичные лекции по философии. Над ним смеялись, сочиняли сатирические куплеты, даже был сочинен водевиль в подражание Грибоедовскому «Горе от ума» — «Москвичи на лекции по философии». Как рассказывает Замалеев в «Летописи русской философии», там был такой эпизод.
«Наконец входит сам Юркевич. Сказав несколько предварительных слов, читает анонимное письмо, полученное им на последней лекции.
Такой случай действительно был. Один из слушателей Юркевича послал ему записку, в которой предупреждал: "Если в следующих лекциях вы не оставите цинизма, не будете с достоинством относиться к материалистам, то услышите уже не шиканье, а свистки". На следующей лекции Юркевич, по словам автора статьи в газете «Очерки» (1863, 19марта), сообщив публике о полученном письме, смял его и с улыбкой прибавил: "А из этого письма я вправе сделать употребление, какое найду пригодным".
Этот эпизод и обыгрывался в водевиле Минаева. Юркевич "с улыбкой" обращается к публике:
Мне, господа, теперь осталось Здесь повторить опять для вас Все то, что много развивалось На лекции в последний раз. А вот с письмом, где так грозится Мой неизвестный аноним, Защитник Бюхнера… так с ним Я знаю, как распорядиться…
И с «намеком» прячет письмо в карман» (Замалеев. Летопись, с. 172). Намек, надо полагать, на то, что он побежит доносительствовать. Вот в таких условиях приходилось творить Памфилу Даниловичу Юркевичу. Он был объявлен главой мракобесия, его книги считались постыдным чтением, и он был забыт чуть ли не при жизни. При этом у него учился Владимир Соловьев и верно считал не только своим учителем, но и самым большим философом России. Вероятно, именно это повело к тому, что Юркевич переиздан сейчас в России, и имя его отмыто от незаслуженной грязи.
Тем не менее, оценка его как большого философа связана с чем угодно, но не с его пониманием души. Философы сейчас видят в нем философа, а не психолога. Но уже в «Из науки о человеческом духе» он говорит именно о ней. Однако и раньше, и сейчас его понимание души дает возможность прочитать его так, что вопрос о душе заменяется на вполне философский вопрос о духе. А это был привычный вопрос и для немецкого идеализма, и для русского богословия, так что за ними вполне можно было затеряться русскому мыслителю.
«Сама по себе позиция автора традиционно и не выходит за рамки церковного богословия: седалищем духа является не мозг, но сердце» (Там же, с. 163).
Вот об этом понимании души как обитательницы сердца я и хотел бы рассказать. Но сначала надо заметить, что как раз в этой работе о сердце ничего не говорится. В ней Юркевич был занят совсем другими вопросами, некоторые из коих стоит приобщить к науке о душе, до разговора о сердце.
Итак, для того, чтобы понять статью, мне кажется, ее надо читать с конца. Она выстроена как лестница шагов отступления от того, что привело в возбуждение мысль автора. Во всяком случае, только при прочтении заключения становится ясно, ради чего он пишет. И очевидно, что пишет он ее ради того, чтоб дать бой охамелому политическому естествознанию. Во всяком случае, он именно этим ее завершает и с этим оставляет читателя. Надо отдать должное Чернышевскому, писал он свой «Антропологический принцип» в состоянии помутнения сознания, будто одержимый богом, к примеру, Материализма. И статья у него получилась наглая и хамская, к тому же, безграмотная, так что по рылу он заслужил.
Однако то преданья старины глубокой, а что хотел сам Юркевич как философ и богослов, а не как общественный деятель? Если отступить немножко от того, как он выпорол в заключении распоясавшегося хама, то на поверхность выступает то, что он отстаивал. В начале заключительных замечаний он говорит о своем противнике:
«Он отвергает в человеке нематериальное начало потому, — как мы видели, — что его нигде не видно, он ни одним словом не показал, чтобы он имел ясное представление о самовоззрении и самонаблюдении как особенном источнике психологических познаний. <…>
Наконец… сочинитель не нашел особенных отличий жизни человеческой от животной, признал за душою человека только животную способность действовать по эгоистическим побуждениям и отказал человеку во всяких средствах и условиях, при которых он мог бы развиться в нравственную личность» (Юркевич. Из науки, с. 191).
Очевидно, статья Чернышевского вызывала у Юркевича возмущение каждой своей строчкой, поэтому он разбирает ее всецело, показывая, что анонимный автор, — а Чернышевский спрятался, издавая статью, как автор той хамской записки, что прислали Юркевичу, — неправ во всем. В итоге, уровень собственного философствования Юркевича оказывается жестко привязанным к уровню, заданному Чернышевским. Сейчас большую часть его рассуждений читать скучно, поскольку они устарели. Но есть вещи, которые внутри этого обилия мыслей выглядят сказанными навсегда. Хотя бы потому, что в них — история развития философии.
