— В давнем прошлом этот человек входил в особую группу спецназа КГБ. В Афганистане.
— Вот как?
— Мы пробили его адрес, есть у нас и небольшое досье… Но…
— Да?
— Что более важно — несколько часов назад, до перестрелки с неизвестными и гибели спецгруппы, на Гончарова по нашим каналам прошел запрос…
— О чем?
— Этого я не знаю. Важно то, что запрос прошел из той квартирки, которую так бездарно пытались штурмовать люди покойного Кравченко.
— Выводы?
— Наши противники тоже ищут девчонку. И мотивированно предполагают, что она скрывается где-то у Гончарова. Вместе с ним. На какой-то теневой квартирке.
— Ее возможно разыскать?
— Мы ее разыщем, Автархан.
— Ты полагаешь, эти прибудут туда же?
— Несомненно.
— А… А официальные органы? Ваша служба или борцы с организованной преступностью? Они ведь тоже уже не спят: генерала зарезали как кутенка, да и три вооруженных разборки за ночь — такого в Княжинске и не помнят…
— Я знаю систему, Николай Порфирьевич. Никто, не зная броду, в эту муть не полезет. Ни один из больших начальников — уж очень запросто можно без погон и папах остаться. Общее усиление пройдет, это безусловно, а так — назначат стрелочников. От каждой конторы опер, следак — ну, все, что положено. В таких делах у служивых людей принцип один: торопись медленно, не то — укатают.
— Значит, будем разбираться сами.
— Да. Ведь где-то скрываются девчонка и этот Гончаров.
— Если не поменяли место.
— А зачем? Им сейчас самое время упасть на дно, отлежаться.
— А если Гончаров, раз уж он был связан со спецслужбой…
— Николай Порфирьевич, Гончаров типичный силовик, а не опер. На многоходовые комбинации у него мозгов не хватит! Так что…
— Так что — как в кино? «Место встречи изменить нельзя»? Я правильно тебя понял?
— Да. Вот только со временем…
— А вот время каждый для себя выбирает сам.
Все счеты кончены, и кончены все споры.Тверская улица течет, куда не знает…Какие женщины на нас кидают взоры.И улыбаются, и — птичка вылетает…
— Маэстро раздумчиво напевал эту мелодию. Неожиданно повернулся к Красу:
— А скажи мне, дорогуша, много ли душ загубил?
— Что?
— Красавчик… Я вот о чем сейчас подумал. — Маэстро выдержал недолгую паузу, сосредоточенно глядя на дорогу. Если смотреть со стороны, то можно было решить, что он совершенно не обращает внимания на управление автомобилем и тот катится сам собой, обходя рытвины и ямы, поворачивая где нужно, легко, на хорошей скорости, проходя повороты… Крас хмыкнул про себя: фигляр. — Ты удивишься, но подумал я о вечном. Знаешь, что меня поражает в людях? Да ты и сам это замечал… Как эти животные цепляются за жизнь. Всеми лапками, всеми когтями…
Не так?
— Если успевают… — хмыкнул Крас.
— Это да… «Но пуля-дура ему меж глаз прошла, на закате дня…» Ты прав. Если успевают.
Маэстро чиркнул спичкой, прикуривая.
— А что еще меня удивляет в стаде, называемом «люди», так это их крайний, тяжелый эгоизм. Всем на всех наплевать, и себя возлюбить боятся, а уж ближнего своего… Нет, Красавчик, мир летит в тартарары… Красота его уже не спасет…
Его ничто не спасет… Это ли не грустно? Ведь здесь так много истинно изысканного… Девушка, например… Или — вина… Они похожи, ты не находишь, Красавчик?
Крас только пожал плечами. Покосился на Маэстро, но тот и не ожидал никакой реакции, продолжал самозабвенно начитывать монолог из только ему ведомой пьесы:
— Переливы, игра света и тени и, конечно, опьянение… Легкое, как сама любовь, шампанское, кокетливое, словно ветреная красотка. Юное создание, мотылек, век которого так короток, искристый праздник, кажущийся вечным. Сладкий мускат — это, конечно, девушка после двадцати трех, желающая и умеющая любить и жаждущая любви. Португальский крепленый «порт» — женщина тридцати трех, уже многое познавшая, но еще не потерявшая ни вкуса, ни аромата, ни опьянения. Мадейра, терпкая, напитанная ароматом усталого вечернего солнца, — как любовь женщины бальзаковского возраста, изысканно-выдержанная и пьянящая до безрассудства…
А вообще… Я думаю, женщины, вино и море были когда-то единым целым. Да и нечего любить в этом мире, кроме них…
Уж конечно, не произведения искусства, нет. Что стоят они по сравнению с жизнью?
Пустое! Но люди ценят их, хранят, собирают. Будто засушенных бабочек в коллекцию. Как сказку о прекрасной жизни… Бывшей прежде нас.
Людишки… Они восторгаются красотой прекрасной купальщицы Энгра, гетеры, чьи кости давно истлели, а красота ее так никого и не спасла, но не одного сгубила!
Они удивляются спокойной, сосредоточенной мудрости «Старика в красном»
Рембрандта — а ни его спокойствие, ни его мудрость ни на секунду не прекратили войны всех против всех… Просто на полотнах мастеров чувства свежи и нетленны, жизнь выдуманная с годами стала для многих более настоящей, чем та, что бежит за окном. И люди сопереживают ей, восхищаются ею, плачут, мечтают, негодуют, стремятся… Ведь понимают, что исчезнут, скоро исчезнут навсегда. Они только чувствуют, а мы с тобой знаем точно: смерть уродлива и глупа. И нет в ней ничего от вечности… — Маэстро снова прикурил сигарету. — Красавчик… Ты боишься смерти?
— Смотря какой…
— Во-от. Ладно, чего ни тебе, ни мне не грозит, так это старческая немощь.
Умирать жалким стариком, развалиной — что может быть противнее. Хотя… В старческой немощи только и проявляется в полной мере присущий людям эгоизм.
Эгоизм огромный, как тонны, океаны, горы лжи, что наворотили они за жизнь… Так о чем я?
Крас пожал плечами:
— О вечном.
— Ага. О вечном. А вечности не существует. Как и времени. Как и сущего. Ничего нет, кроме мрака. А люди… Да, они любят искусство, восхищаются им только потому, что это как бы приближает их к бесконечности жизни. Созерцая полотна, они словно приобщаются к некоей тайне, чувствуя себя сопричастными вечному человечеству. Этакий седьмой круг самолюбования. Мы — боги, мы — вечны… Как бы не так! Планетка остынет или, наоборот, взорвется тайфунами, землетрясениями, разрывами вулканов и разливами океанских вод, стряхивая со своего тела истлевшие трупики мучивших ее насекомых. Вот и все. Мы — блохи на живом теле земли, и чем скорее приберемся, тем лучше.
Крас встревоженно покосился на Маэстро. Лицо у того казалось совершенно серым, глаза словно заволокло мутной жижей; Крас глянул на стрелку спидометра; здесь был прямой участок, скорость сто тридцать; зимой, по гололеДУ, — запредельная.
Уж не решил ли Маэстро в актерском тщеславии угробить их обоих, как вредных насекомых на «живом теле земли»? Любой поворот — и машина пулей слетит с дороги.
— Послушай, Маэстро…
— Да? — вяло откликнулся тот.
— Может быть, я сяду за руль, а ты отдохнешь?
— Я не устал. К сожалению… Ты понимаешь, Крас, все гибнет! Искусство тоже.
Людям не нужны характеры, им нужно шоу! Им не нужен образ, они не желают угадывать, они не хотят думать. И пустая яркая иллюстрация им милее и во сто крат понятнее. Телезвездочки, «двойная свежесть», набор «ценностей»…
Целлулоидные символы красивой жизни. Для целлулоидных кукол, которые и людьми-то быть перестали, превратившись в функции. Жевать, пить, спать, размножаться. Даже страсть, ты слышишь, Крас, страсть и та подменилась похотью! Разве мы убиваем кого-то. Крас? Мы просто отправляем мертвых к их мертвецам. Все это не ново, но так скучно.
Маэстро зевнул, широко раскрыв рот, зажмурившись. Глянул на Краса полусонно:
— Хотя… У некоторых он есть, талант. Талант жить. Их немного. Совсем немного.
Единицы. Да. Талант жить. Гораздо более редкий талант — талант умирать. Его нет ни у кого. Разве только в кино. Людям… Им так не хватает этого таланта, что они его выдумали… Ты представляешь себе, Красавчик? Вы-ду-ма-ли. Как водевиль.
И играют с этим, что детки со спичками. До пожара. До окончания века. До конца.
А почему бы и нет? Сама жизнь так глупа, так однообразна и так скучна, что, право же, совсем не стоит того, чтобы о ней сожалеть… — Маэстро усмехнулся. — По крайней мере, пока живешь…
Автомобиль промчался еще с километр, на скорости прошел несколько поворотов и затормозил.
— Вытряхивайся, Красавчик. Мы приехали, — произнес Маэстро совершенно другим тоном. Взгляд его был скор, глаза блестели, к щекам прилил румянец, и сам он словно стал на десяток лет моложе. Быстро проверил пистолеты, и они исчезли в складках его длинного плаща. — Тебе еще не надоело играть со смертью?
— Разве у меня есть выбор? Или — у тебя?
— Ты прав, Крас. Выбора никогда нет. Ни у кого. И не было. Как говорят французы?
Се ля ви? Такова жизнь? Поза. На самом деле — такова смерть.
Глава 52
Мы их зацепили. — Кудрин положил телефонную трубку.
Да? — Автархан поднял брови. — Кого на этот раз?
