Известный заголовок лондонской газеты: «Туман над Ла-Маншем. Континент изолирован» – пусть курьезное, но разительное воплощение английского эгоцентризма. Мы редко употребляем слово «континентальный» иначе как со словом «климат», имея прежде всего в виду резкие колебания температуры. Для англичанина же в слове «континентальный» заложен более широкий смысл. Это, во-первых, отсутствие уравновешенности, умеренности; это чрезмерное шараханье из одной крайности в другую. Во-вторых, «континентальный» означает для англичанина не такой, как дома, точнее, даже хуже, чем дома. Таково, например, распространенное понятие «континентальный завтрак»: ни овсяной каши, ни яичницы с беконом – просто кофе с булочкой.
Ла-Манш для англичанина – все равно что крепостной ров для обитателя средневекового замка. За этой водной преградой лежит чуждый, неведомый мир. Путешественника там ожидают приключения и трудности («континентальный завтрак»), после которых особенно приятно испытать радость возвращения к нормальной и привычной жизни внутри крепости.
Главный водораздел в мышлении островитянина проходит, стало быть, между понятиями «отечественное» и «заморское», «дом» и «на континенте». В этом один из корней присущей англичанам настороженности, подозрительности и даже подспудной неприязни к иностранцам. Полушутя-полусерьезно англичане говорят, что попросту непривычны к иностранцам в больших количествах, так как нога заморских завоевателей не ступала на их землю с 1066 года. Действительно, в отличие от других европейских народов англичане из поколения в поколение привыкли жить, не зная врага, который периодически покушался бы на часть территории их страны, вроде Эльзаса, Силезии или Македонии.
Но если за последние девять веков Британия не знала иностранных вторжений, то в течение предыдущего тысячелетия она изведала их отнюдь немало. Иберы, кельты, римляне, англы, саксы, юты, норманны волна за волной обрушивались на британские берега. Всякий раз заморские пришельцы прокладывали себе путь огнем и мечом, наводя ужас на местных жителей и оттесняя их дальше в глубь страны.
Войска Вильгельма Завоевателя, пересекшие Ла-Манш в 1066 году, были последними из заморских вторжений. Это, однако, вовсе не означало, что угроза их перестала существовать. Хотя Британию стали считать «владычицей морей» и одной из великих держав чуть ли не со времени гибели Испанской Армады, англичане почти всегда чувствовали за горизонтом присутствие более крупного и сильного соперника. Британия уступала в силе Испании Филиппа II, Франции Людовика XIV и Наполеона, Германии Вильгельма II и Гитлера.
Взять, к примеру, ближайшую соседку – Францию. Хотя Лондон издавна старался спорить с Парижем на равных, Британия лишь на рубеже нашего века сравнялась с Францией по населению. В эпоху Людовика XIV, когда французский король имел 20 миллионов подданных, англичан было лишь 7 миллионов. В 1700 году население Англии составляло четверть, а в 1800-м – треть тогдашнего населения Франции. Другими словами, Англия и Франция находились тогда по населению примерно в такой же пропорции, как сейчас Голландия в сравнении с Англией.
Итак, призрак заморской угрозы веками тревожил англичан. Он несколько отошел на задний план лишь при королеве Виктории, когда Британия не знала себе равных как промышленная мастерская мира и одновременно как обладательница крупнейшей колониальной империи. Взирая на мир с высоты имперского величия, легко было убеждать себя, что на свете нет и не может быть народа, похожего на англичан, и что «туземцы начинаются с Кале».
Впрочем, эпоха «блистательной изоляции» лишь усугубила предрассудки, существовавшие задолго до нее. Еще в 1497 году венецианский посол Андреа Тревисано доносил из Лондона: «Англичане большие почитатели самих себя и своих обычаев. Они убеждены, что в мире нет страны, подобной Англии. Их высшая похвала для иностранца – сказать, что он похож на англичанина, и посетовать, что он не англичанин».
При всей скромности, присущей англичанам, при всей неприязни, с которой они относятся к любым проявлениям хвастовства, в телевизионном интервью, которое ведущий комментатор берет у премьер-министра, как нечто само собой разумеющееся, как аксиома звучит вскользь брошенная фраза: «Британия, без сомнения, самая цивилизованная страна в мире».
Даже самокритичность англичан является как бы оборотной стороной их самоуверенности. Во-первых, склонность бичевать или высмеивать самих себя вовсе не означает, что они охотно предоставляют это право кому-то со стороны. А во-вторых, чем больше знаешь этих островитян, тем чаще убеждаешься, что, даже когда они на словах поносят что-то английское, в душе они по-прежнему убеждены в его преимуществе над иностранным. В основе их суждений о вещах и явлениях лежит универсальный критерий: это по-английски, а это не по-английски. К критическим замечаниям иностранцев англичане относятся с поразительной терпимостью. Они готовы признать, что их кухня примитивна, что их художественный вкус оставляет желать лучшего, что они не в ладах с географией. Но под этой самокритичностью кроется непоколебимая уверенность в собственном превосходстве. Лондонец вряд ли способен объяснить, на чем она основана. Тем не менее фраза «Это так по-английски!» звучит в его устах как высшая похвала.
Обитатель Британских островов исторически тяготел к двум стереотипным представлениям о заморских народах. В иностранцах он привык видеть либо соперников, то есть противников, которых надо было победить или перехитрить; либо дикарей, которых надлежало усмирить и приобщить к цивилизации, то есть сделать подданными Британской короны. В обоих случаях британцы проявляли одинаковое нежелание знакомиться с языком и образом жизни иностранцев, с которыми они вступали в контакт.
Разумеется, для создания крупнейшей колониальной империи требовались не только завоеватели, но и исследователи. Править четвертью человечества было немыслимо без знания местных условий. Имперское владычество опиралось на самоотверженность энтузиастов-первопроходцев, которые по 20–30 лет могли жить где-нибудь среди тамилов или зулусов, досконально изучали их язык, нравы, обычаи, а заодно и слабости их правителей, видя в этом подвиг во славу Британской короны.
Однако плоды этого подвижнического труда редко становились достоянием общественности, расширяли кругозор жителей метрополии. Подобно данным агентурной разведки, они лишь принимались к сведению где-то в штабах, определявших стратегию и тактику в отношении колоний. В отличие, скажем, от французов, которые в Индокитае или Алжире значительно легче смешивались с местным населением, англичане жили в заморских владениях замкнутыми общинами, ни на шаг не отступая от традиционного уклада жизни.
