нее старую жизнь и все грехи. Говорят, тот, кто пересекает соленую воду, очищается от прошлого – и это ей, Рунд, подходило.
Можно отправиться в Орракутту. Или отплыть к Трем сестрам – говорят, там радушно встречают всех людей. И нелюдей – а Рунд, изуродованная как снаружи, так и внутри, больше не считала себя человеком.
Надо добраться до ближайшего жилья. Постучаться, попросить еды. Но что предложить взамен? Рунд сглотнула.
Даже если море и заберет у нее старую жизнь, упрек, застывший в глазах Бёва, она не забудет никогда.
Как и убитого ею ребенка.
Нарисованное будущее, вспыхнув, погасло. Рунд затрясло. Куда бы она ни побежала, от себя ей уйти не удастся. Но кто сказал, что она не сможет искупить все дурное чем-то хорошим? Там, в других землях, тоже наверняка есть болезни, которые она способна излечить. Несчастные люди, ждущие помощи. Рунд посмотрела на ладони – испещренные ссадинами, царапинами, узкие и бледные. Если они смогли даровать смерть, то наверняка смогут кого-то спасти, подарив жизнь.
Задумавшись, Рунд шла вперед, не разбирая дороги, и теперь, оглядевшись, поняла, что не знает, в какой части Митрима находится. Питье Нандо начало ослабевать, и жар, согревающий внутренности, медленно затухал. Лес обступил ее со всех сторон, не стволы – вражеские колонны. Чужая, пришлая. Боги затихли, и эта тишина больше настораживала, чем радовала.
Рунд привыкла к тому, что все хорошее в ее жизни – начало плохого.
Где-то громко ухнула сова, и Рунд вздрогнула, напуганная этим внезапным звуком. Вслед за ним безмолвие, царившее в Митриме, взрезало карканье одинокого ворона. Отбился ли он от стаи и искал ли своих собратьев? Рунд казалось, что он предвещает беду. Приближался рассвет, ночная мгла сгустилась, дождь сменился снегом. Мокрые пряди лезли в глаз, и Рунд раздраженно смахнула их с лица. Было трудно разглядеть что-то дальше собственных ног, но Рунд, зажмурившись, заметила кое-что странное.
Между дальними стволами мерцал крохотный огонь.
Глава 20
Верность
сам.
Тит уперся руками в мерзлую землю. «Давай же, скотина! Давай!» Он сжал зубы, чтобы не закричать, но в глазах потемнело, и Тит кулем осел в жухлую траву. Какая нелепость – куда он, скажите, идет? К кому? Рунд вряд ли вернется живой из плена. Якоб, может, и сдержит данное слово. Но жажда крови очень часто заглушает разум. Найдутся другие – те, кто захочет расправиться с тахери. Император далеко – но Рунд гораздо ближе.
Остановит ли Якоб чужую руку?
Тит повернулся, и боль от раны прострелила тело до самого плеча. Дурная рана. Такие не заживают. Он облизал пересохшие искусанные губы и поглядел вверх, на небо, спрятанное за паутиной голых ветвей. Подумать только, скоро лето. А он, Тит, его никогда не увидит.
«Расселся и жалуешься, как нытик. Вставай».
– Милорд, давайте, я помогу.
Винке снова протянул руку, и на этот раз Тит, скрипнув зубами, ее принял. В светлой бороде сурового воина запеклась кровь, широкий, в два пальца, шрам тянулся через всю голову. Кто-то хотел лишить Винке жизни, но не преуспел. И вот они, случайно сохранившие тела и разум, бредут вдвоем… куда? В Горт. Надо предупредить, если еще не слишком поздно.
Митрим наблюдал за страданиями Тита без всякого сочувствия. Слишком хорошо здешние боги помнили, как легко Тит отказался от данных клятв. Прощали суровые духи севера еще менее охотно, чем Якоб. Якоб…
Изморозь покрыла траву, ночь наступала, стирая тусклые краски и пожирая блеклый дневной свет. Редкие лучи спрятались в облаках. Кричали птицы, и в каждом крике Титу слышались упрек и обвинения. Он предал свою веру дважды. Однако кровь, которую он дал попробовать богам, все еще текла в его жилах. И Тит чувствовал, что Митрим изменился. Лес мертвецов и теней оживал, вздыхал, полнился силой. Винке наверняка не замечал перемен – для него скрюченные деревья оставались просто деревьями.
Тит же повсюду видел глаза.
Тысячи жадных взглядов ощупывали его. Примерялись, не зная, как бы половчее куснуть. Они помнили его слова, прикосновения теплой руки к талому снегу. А Тит помнил их голоса – они шептали ему что-то на своем языке. И сейчас, свободные, боги снова пытались о чем-то сказать. Но Тит не понимал их – ни тогда, ни теперь.
Сколько они шли, Тит вспомнить не мог. Последний день он провел в лихорадке, и верный Винке собирал какие-то травы, пытаясь заглушить боль. Кровь перестала идти, но Тит чуял запах, идущий от раны, и понимал: долго ему не прожить.
– Винке, тебе нужно оставить меня и идти вперед одному. Ты должен сказать Джерди… Сообщить ему, что Якоб жив и что на Горт вот-вот нападут. Пусть он отправит вестников в Амад. – Тита трясло, и слова выходили дрожащими, неуверенными. Чужими. Тит, которым он был когда-то, покончил бы с собой еще в той деревне, не сражаясь со смертью. И не обременяя никого своей жизнью. – Скажи им, что Якоб ищет сердце. Скажи им… Он ищет того, кто его украл.
Винке нахмурился, отчего рассеченные брови стали напоминать искривленные птичьи крылья. Широкие ноздри согнутого крючком носа шумно втягивали воздух. Казалось, что слова Тита злят Винке.
– Вы снова бредите, милорд. Какое сердце? Осталось недолго идти. Два перехода – и мы на месте.
Тит хохотнул, и распоротый бок тут же мстительно отозвался болью.
– Два перехода для меня сейчас – бесконечная дорога. Винке, оставь меня здесь, мне не выжить. Главное – удержать Горт. Не дать Якобу… Если он сядет на трон…
Кашель оборвал Тита. На перепачканных грязью ладонях осталась кровь – Тит сплюнул ее в траву и утер набежавшие слезы. Потоптавшись немного, Винке все же забросил руку Тита себе за шею и, пошатываясь, пошел дальше. Голова кружилась, и дождь раздражающе барабанил по затылку, но больше всего Тит злился на самого себя. Не прожил достойную жизнь – и умереть достойно не может. Ветви хрустели, ломаясь, под их ногами, и лесное зверье давно должно было сбежаться на этот звук и на запах крови. Но, видимо, даже они не хотели лакомиться такой падалью, как он, Тит.
Дага.
Какое смешное, жалкое прозвище вместо утраченного имени.
В лесу темнело быстро, и уже спустя сотни две шагов мрак, сгустившийся между замшелыми стволами, скрыл и тропу, и бурелом, и кучи
