А вдруг можно сжать весь мир, который тебя окружает, сузить его настолько, что ты сумеешь его постичь – и выживешь.
Сжать его так, чтобы он подошел по размеру каждой конкретной душе.
– И выходит, когда какой-то хиппи со шрамом на лице начинает впаривать мне Христа, он хочет сказать, что считает меня изначально плохим. Ну, вот представь, что ты смотришь на кричащего младенца. И что же – он, получается, тоже родился запятнанным, да? Тебе не кажется, что все это просто-напросто хрень собачья?
– Знаешь, мне, похоже, просто идея ненасилия близка, вот и все, – сказал Серджиус. And nothing to get hung about[28].
– Да? Ну и здорово. А ты есть не хочешь? Я знаю одно местечко на Амстердам-авеню. Там суешь деньги через пуленепробиваемое окошко, а тебе на три бакса дают, представляешь, целых десять фунтов жареной курицы с рисом – очуметь просто!
* * *
На следующее утро Серджиус, не приняв душ, с затуманенной головой и пересохшим горлом, спустился по лестнице и бросил свой рюкзак на сиденье фырчащего “Фиата” Стеллы Ким. Припарковавшись во втором ряду, она ждала его, чтобы отвезти в Куинс.
– Поздно ночью?
– Ну да.
Стелла усмехнулась:
– Не волнуйся, Розе все равно – она не заметит разницы.
Они проехали через Центральный парк, лавируя между такси, а затем въехали по Трайборо в эту невозможную вотчину дымящих труб и могильных памятников. Серджиус ждал, что вот-вот узнает хоть что-нибудь, и не смел даже гадать, какие спусковые механизмы таятся в его ДНК с прапамятью об окраинном районе, но не успели они съехать со скоростной автострады Бруклин-Куинс, как Стелла уже указала дом престарелых. Это место никак не могло быть связано с чьей-либо вотчиной, поскольку вокруг не было никаких жилых кварталов, не было вообще ничего: восьмиэтажная башня, уродливо торчавшая у крутого изгиба транспортной магистрали, прикрывалась лишь несколькими несуразными заборами, а в тени голого путепровода стояли парковые скамейки. Весь этот ландшафт был в принципе неспособен навеять хоть какие-то воспоминания, он как будто давал пощечину Серджиусу, с чего-то вдруг возомнившему, будто Куинс может иметь хоть малейшее отношение к нему лично. Быть может, вслед за страхом перед этой поездкой его ждет только оцепенение, и вся эта операция по анестезии, проведенная ночью совместно с Тоби, окажется попросту лишней? Его бабушка находилась в принудительной ссылке, так что Серджиус в очередной раз лишился шанса хоть что-нибудь узнать о том, что находилось за закрытой для него дверью с табличкой “Саннисайд”.
Внутри стоял ужасный запах: к доминанте цветочной дезинфекции примешивались нотки вишневого “Джелло” и мочи. Напольные плитки повсюду переходили на стены, примерно до уровня груди, как будто все это здание представляло собой лишь слегка замаскированную ванну для удобного слива нечистот.
– Если хочешь есть, возьми вон там поднос, – сказала Стелла Ким. – Посетителям разрешается.
– Нет, спасибо.
Она подвела его к приоткрытой двери палаты, сама отошла в сторонку.
– В последний раз она приняла меня за Мирьям. Сомневаюсь, что это тебе поможет… ну, составить верное представление.
– Ладно.
– Схожу узнаю, что сестры говорят. Если не найдешь меня здесь – значит, я вышла на улицу покурить.
* * *
Он решил поступать в музыкальный колледж в Беркли, сделав ставку на свое единственное увлечение и к тому же не оправдав квакерских надежд. Но старейшины с Пятнадцатой улицы все равно оплатили ему учебу.
В Бостоне две совершенно разные девушки бросили его потому, что не могли поверить, как это парень, который прожил вместе с родителями до восьми лет, неспособен вспомнить ни их лиц, ни голосов, ни прикосновений – во всяком случае, Серджиус был убежден, что подруги бросили его именно поэтому. Как будто их общительный и добродушный гитарист с белесыми ресницами обнаружил в себе болезненный изъян тщеславия, как будто такое полное исчезновение Томми и Мирьям из его памяти служило каким-то предостережением, говорило об эмоциональной несговорчивости, и никто из студенток не желал иметь бойфренда с такими странностями.
После Беркли он некоторое время давал частные уроки в Кембридже и Банкер-Хилле, чтобы постепенно выплатить долг наличными, которые и приносил по частям к окошку банковской кассы. Правда, какая-то частица его души тихо бунтовала, когда он входил в дома богачей. Он не без оснований полагал, что так дает о себе знать наследие Мирьям, так в его крови пульсирует весточка от нее: ведь то же самое он ощущал всякий раз, когда клал в магазинную тележку гроздь винограда или заказывал на гарнир кочанный салат.
Поскольку его профессия везде была востребована, однажды он добрался до Амстердама, а оттуда доехал до Праги. Там, в числе прочих американцев, он оказался на той стороне непрерывных политических споров, где победить было невозможно. Эти споры вечно крутились вокруг извращенного сопротивления культуре экспатов, которая занималась тщетными попытками опередить уже давно истекший срок годности движения хиппи. А европейцы – те постоянно спрашивали Серджиуса, не еврей ли он. На этот вопрос он не находил ответа. Вскоре он уехал из Европы.
Полгода назад он оборвал все прежние узы, но продолжал преподавать, а потому на сей раз обосновался в Ньюпорт-Бич. Он взял себе за правило никогда не спать с мамашами своих учеников и нарушил его только один раз. Он подружился с чернокожим парнем, который работал на рыболовецком судне. Но все это не давало абсолютно никакого ответа на вопрос, почему Серджиус выбрал для жизни именно это место.
К тому времени он уже не общался с Мерфи. Он уже не мог вспомнить, когда в последний раз бывал на молитвенном собрании.
И все-таки, когда ему позвонили из Пендл-Эйкр и сообщили, что Мерфи уволился (по всей видимости, кающийся искатель истины наконец нашел себе иное, не менее кретинское, применение), и поинтересовались, не хочет ли Серджиус рассмотреть перспективу устроиться на его место, – он согласился. Однажды он беседовал со своим наставником в Беркли, и тот сказал, что когда один человек передает другому свой музыкальный дар, это не означает, что потом ученик обязательно должен заступать на его место; тогда это показалось Серджиусу чересчур унылым, но вот надо же: в двадцать шесть лет он уже сделался профессиональным учителем. Даже Мерфи, этот образец скромности, успел несколько раз взойти на сцену, пару раз попробовал себя в роли исполнителя, прежде чем удалиться в тихую, лишенную всяких рисков гавань учительства, позволявшую снова и снова приобщаться к свежей музыкальной невинности своих учеников и последователей.
Поразительно, но школа ничуть не изменилась. Поскольку Серджиус подозревал, что и сам он остался прежним, любые перемены наверняка глубоко ранили бы его.
Его не стали селить в бывшую квартиру Мерфи в Вест-Хаусе – там жила теперь учительница математики, с которой Серджиус через некоторое время переспал пару раз, причем однажды – на том самом диване, на котором он сидел, когда Мерфи рассказал ему об убийстве Томми и Мирьям, на котором потерял тысячи часов своей жизни, чтобы научиться настраивать гитару, и на котором однажды даже наделал себе в штаны. Но еще до того, как Серджиус закрутил роман с математичкой и побывал у нее дома, он уже осознал, что вернулся к неизбежной отправной точке. Он даже фантазировал: что было бы, если кто-нибудь предупредил бы его тогда, в тот день, когда он в первый раз пошел за Мерфи в полуподвал в Вест-Хаусе, о том, что какая-то часть его существа уже никогда оттуда не выйдет! Впрочем, вряд ли нашелся бы такой пророк.
Когда Серджиус в первый раз подошел к вечернему костру и все разом умолкли, он вдруг увидел себя их глазами – Ага, этот рыжий неудачник все-таки вернулся! – и понял, что они оказались правы.
Теперь Серджиусу стало казаться, что он презирает Мерфи. Он злится на Мерфи за то, что тот знал Томми и Мирьям лучше, чем он, их сын. За то, что однажды Мерфи переспал со Стеллой Ким, но так и не сумел заинтересовать и удержать ее. А еще – за его уроки игры на гитаре, благодаря которым Серджиусу пришлось признать, что Мерфи превосходит мастерством не только Томми, чью игру можно было услышать в записи, но и самого Серджиуса. Злился на его квакерскую зацикленность на чувстве вины, которую легко было бы отринуть, но которая, ввиду монотонных поучений Мерфи о постоянном пребывании со Светом, так глубоко въелась в Серджиуса, что он и сам поневоле стал похож в этом на учителя. Серджиус злился на Мерфи за то, что тот втянул его в Войну Агнца, но при этом ни словом не обмолвился, что Агнец – это Христос, а еще – да-да – за его ничем не прикрытую, неисправимую заячью губу, которая с самого начала была всегда на виду и научила Серджиуса не упрекать себя за неспособность не замечать этого физического уродства. И наконец, он злился, в конце концов, на то, что Мерфи – единственное, что было у Серджиуса, и этого оказалось мало.
