А был ли смысл презирать Мерфи? Никакого.
У Мерфи не было иного выбора, кроме как быть самим собой. Он учил лишь тому, чему мог научить, а Серджиус не сумел понять это. Ведь в чем состоял первый урок Мерфи – самый первый, самый главный, за которым шли уже все остальные? Может, Серджиус просто невнимательно его слушал? Мерфи хотел донести до него вот какую мысль: пацифизм и музыка улетели в Никарагуа и погибли там. И что же мог предложить ему сам Мерфи после этого? Пацифизм и музыку.
Ибо агнца, который ложится рядом с хищниками, пожирают.
А быка, которого ведут на арену, убивают даже в том случае, если он отказывается биться.
Летящий во времени пилот, который никогда не стреляет, застревает на одном уровне, а его враги постепенно заполоняют собой все воздушное пространство, так что под конец ему уже нечем дышать.
* * *
В тот день Серджиус вошел в палату, чтобы увидеть Розу. То, что осталось от Розы Ангруш-Циммер, сидело с прямой спиной на стуле, в яркой полиэстеровой блузе с широким воротом и в черных брюках. Эта одежда висела на ее иссохшем теле, будто на тряпичной кукле. Черные глаза сохранили блеск, только они и казались живыми на ее бледном лице с обвисшими щеками. Волосы Розы, еще хранившие следы черноты, были зачесаны наподобие копны той же самой санитаркой, которая, по-видимому, одела ее и усадила на стул: было очевидно, что усадили ее специально, подготовив к визиту родственника. И вот теперь санитарка доложила о его приходе:
– Посмотрите, мисс Роза, вас пришел навестить ваш внук.
– Привет, Роза. Это я, Серджиус.
И тогда она издала какой-то звук – какой-то долгий не то всхрап, не то вздох из глубины груди, не то жуткий смешок, вдруг прорвавшийся наружу.
– Сейчас я оставлю вас вдвоем, – сказала санитарка.
И Серджиус остался с Розой наедине.
– Кто? – требовательно спросила она.
– Я – Серджиус. Твой… сын Мирьям.
– Кто?
Глаза сверлили его насквозь, нижняя губа выпятилась в саркастической усмешке, хотя, казалось бы, на сарказм она была теперь попросту неспособна. А может быть, это как раз и была ее последняя способность.
Пожалуй, присутствие Стеллы Ким оказалось бы тут небесполезным – хотя бы для того, чтобы Роза приняла ее за Мирьям. Тогда, быть может, благодаря сходству Роза и поняла бы значимость момента. Серджиус и Роза – два кровных родственника, последние из оставшихся в живых. Хотя нет, вдруг понял Серджиус. У меня же есть еще эти никчемные дядья Гоганы. А у Розы есть и сестры во Флориде, и еще какая-то родня в Тель-Авиве. Мои двоюродные бабушки, мои троюродные братья и сестры – только я их совсем не знаю. Правда, Стелла Ким говорила, что они сейчас очень редко общаются с Розой. Ну, видя ее состояние, кто бы стал винить их за это? А он сам – что он тут делает?
– Я учился в школе в Пенсильвании, поэтому не мог… после их смерти…
– Кто?
– Погляди на мое лицо, – подсказал он. – Ты когда-то говорила, что я вылитый Альберт. Твой муж. – Серджиус отважился на жестокость лишь потому, что почти лишился надежды, что Роза его узнает.
– Кто?
Живые глаза и сардоническая гримаса излучали вести из какого-то другого, уже не подлежащего спасению мира. А все остальное – поблекшее и поддельное тело, усаженное на стул, будто манекен, и это птичье кудахтанье, – все это, быть может, расплата за его, Серджиуса, преступление беспамятства. В комнате между ним и Розой толпились покойники, но не могли подсказать собственных имен.
А потом, вызвав у Серджиуса такое удивление, что к его горлу подступила рвотная масса, Роза произнесла целое связное предложение – тем самым рассудительным и повелительным голосом, от которого он весь дрожал четырех-пятилетним мальчиком.
– Ты хоть представляешь себе, сколько я уже не ходила в туалет по-большому?
– Нет, – наконец еле выдавил он.
Она сощурилась и прошипела ответ на свой же вопрос:
– Одни только ошметки. – Она обрушила всю мощь своего презрения на жалкий результат собственной целеустремленности, некогда не знавшей никаких преград. – Я тужусь часами. И что же? Одни только ошметки – вроде тех, что из носа высмаркиваешь, Цицерон.
Это имя ничего ему не говорило.
– Я Серджиус, Роза. Твой внук.
– Кто?
Так они и кружились, как будто приближаясь к сточному отверстию. Серджиус называл Розе имена своих родителей, упоминал дядю Ленни, говорил о Саннисайде, но всякий раз слышал в ответ все тот же чудовищный хохоток. Потому что он понял: то, что поначалу он принял за какие-то не то вздохи, не то всхрюки, вылетавшие у нее из груди, на самом деле были попытками рассмеяться. Она призрачно кудахтала от удовольствия, что ей удалось перехитрить своего посетителя. Она дважды назвала Серджиуса незнакомым для него именем – Цицерон. С какой стати? Неужели философ – ее воображаемый друг? Книг в палате не было. Глубина Розиного взгляда оставалась непроницаемой. А может быть, это была и не глубина – только призрак глубины. Не забывайте, да не забыты будете. Серджиус вдруг остро ощутил потребность унести что-нибудь на память из Розиной палаты – как сувенир об этой экскурсии по руинам. Вдруг у нее есть тут какая-нибудь старая камея с Линкольном? Какой-нибудь медальон из тех, что украшали когда-то устроенное ею домашнее святилище. Благодаря альбомам для монет, подаренным Ленни, этот фетиш живо сохранился в памяти Серджиуса, он до сих пор хорошо помнил дядины насмешки: “Твоя бабуся предпочитает царя Авраама с терновым венцом вместо короны. Гляди, вот этот цент – Народный Линкольн”.
Серджиус обыскал ее прикроватную тумбочку. Там нашлась только пачка потрепанных пожелтевших карточек, остатки какой-то старой картотеки: каждый адрес был отпечатан на машинке с курсивным шрифтом и снабжен пометками от руки, причем история Розиного старческого угасания явственно читалась по ухудшению ее почерка. Пометки относились к общественному положению, личным качествам или судьбе того или иного человека: “троюродный брат”, “куратор библиотеки”, “никогда не звонит”, “развод”, “ненавижу”, “умер”. На дне этого мусорного ящика, под несколькими аптечно-цветочными открытками с пожеланиями выздоровления пряталось что-то мягкое: Серджиусу даже показалось, что его пальцы коснулись чего-то живого. Это оказалась старенькая папка телячьей кожи. Внутри папки обнаружилась покрытая желто-бурыми пятнами книжечка продовольственных карточек, выданных Американским управлением по регулированию цен (Любая попытка нарушения правил означает покушение на чужую долю и чревата лишениями и недовольством. Подобные действия приравниваются к измене и являются пособничеством врагу…), с написанными чернилами от руки словами: “Циммер, Мирьям Тереза” и “Возраст – 5 месяцев”.
Тереза? Значит, у мамы было еще и второе имя?
С чего вдруг Тереза?
Почему все как будто с потолка берется?
Серджиус обратился в бегство.
– Ну, как все прошло?
Он понятия не имел, сколько же времени прошло: только отметил, что Стелла Ким успела докурить уже вторую сигарету и сейчас закатывала каблуком два окурка под парковую скамейку, на которой дожидалась его.
– Даже не знаю.
– Она смогла что-нибудь сказать?
Он вспомнил про “туалет по-большому”.
– Нет.
– А она хоть поняла, кто ты?
– Кажется, она называла меня Цицероном.
Стелла Ким вдруг резко расхохоталась. Почему-то все смеются. Наверное, даже покойники – и те смеются.
– Ну, это-то как раз понятно, – сказала она.
– А почему понятно? Кто этот Цицерон?
Стелла объяснила.
Глава 2
Папоротники в Эстеро-Реале
Что могла отстаивать Мирьям Циммер-Гоган на этой высокогорной поляне, истоптанной сапогами, когда на горизонт ее жизни надвинулась ночь? Лишь свое право последней узнать саму себя и понять, что произошло. Сохранить неизменными границы своего “я”, подойдя к своей личной финишной черте. Обозначить какую-то четкую дистанцию, отделяющую ее от Фреда Калифорнийца, который задумал невесть что у себя в палатке, здесь, в этом лесном тупике, под натиском горных запахов и резких звуков, в наступающей темноте. Мирьям чувствовала приближение ночных ужасов уже в третий раз с тех пор, как их джип выехал из Леона и въехал в эти непостижимые джунгли, где заросли сосен и бананов внезапно перемежались с болотами и скрытыми среди чащоб потайными маисовыми полями. Она же с самого Леона не видела ни мыла, ни чистой воды: неужели он способен ее хотеть? Правда, от него несло еще сильнее. Ее запах просто утонет в его вони. Значит, она собиралась сыграть собственную роль на этой авансцене под пологом лесной листвы и небом, исчерченным следами от самолетов. Вернуть себе прежнее предназначение вожака и не допустить, чтобы Фред Калифорниец сумел учинить над ней то, что задумал, – что бы это ни было. Лишить эту фашистскую свинью такого удовольствия. Может, стрельнуть напоследок еще одну американскую сигарету.
