На прощанье он одарил мужичка деньгами, и тот с нескрываемой радостью сунул их за пазуху, подмигнул:
— Живи, барин, радуйся! — Дернул вожжи, прикрикнул: — Но, чалая, ступай веселей!
На постоялом дворе Петр сразу же заказал лошадей и вечером был в столице, а рано утром, на следующий день, он уже сидел в вагоне и паровоз, ретиво покрикивая короткими гудками, стремительно летел на восток.
От Тюмени до Томска Петр добирался на лошадях, никуда не торопился и подолгу задерживался на промежуточных станциях, радуясь солнечным дням, крепкому морозу и необычному ощущению собственной свободы: ни от кого не зависел — куда хотел, туда и ехал, сколько спалось, столько и спал…
— А ехал я к тебе, Тихон Трофимыч: больше, как понимаешь, мне на этом свете ехать не к кому…
— И хорошо, хорошо, что ко мне приехал! — радовался Тихон Трофимович, — мы теперь с тобой такое дело разведем — шире моря!
— Купец из меня едва ли получится, а вот историю нашу развязать до конца — есть такое желание.
— Какую историю? — насторожился Тихон Трофимович, — опять с тетрадью да с золотишком! Пропади она пропадом, такая история! Слышать не желаю!
— Ладно, как знаешь. Саму-то тетрадь, надеюсь, не выбросил?
— Какую еще тетрадь?
— Как? Разве ты не получал?
— Откуда бы я получил ее? От жидов-разбойников?
— Да я тебе ее посылал! Я! Из столицы!
Тихон Трофимович развел руками:
— Никакого пакета мне от тебя не было, Петр Алексеич. Ты не спутался?
— Подожди, — Петр тяжело поднялся из-за стола, принес свой баульчик, порылся в нем и вытащил бумажку, развернул и протянул ее Дюжеву, — вот, гляди, квитанция. А отправлял я тебе тетрадь Гуттенлохтера, которую забрал у Никольского. Теперь понимаешь?
— Чего ж не понять? Чай, не дурные! Выходит, опять эту тетрадь клятую уворовали?
— Выходит, так, — невесело подтвердил Петр.
— И холера с ей, с тетрадью! Спокойней жить! Все, слышать ничего не желаю! Давай лучше вино пить! Наливай!
14
Зима отморозила, отметелела и неторопливо переломилась на вторую свою половину. День прибавился, и ощутимо потянуло теплом. Ночи стояли тихие, звездные, небесный шатер над землей распахивался до бесконечности.
Именно в такую ночь подходил к Томску обоз, ведомый братьями Зулиными и Захаром Коровиным под охраной Борового, который безмятежно спал на последнем возу и пугал коня громовым храпом. Ямщики же, жалея притомившихся лошадей, шли обочь возов, придерживая в руках вожжи, и время от времени перекрикивались, чтобы не так скучно было шагать по неровно утоптанному тракту. Ход у лошадей был медленный, надсадный, да и то сказать — столько верст позади осталось! А тут еще, на середине пути от Тюмени, попали в злую метель, которая перехлестнула тракт высокими сугробами. Приходилось порой сначала снег раскидывать, а уж после возы перетаскивать через заносы.
Набедовались — по самую маковку.
Но теперь оставалось совсем немного — каких-то пять-шесть верст. Вот одолеть их и — здорово живем, Тихон Трофимыч! Принимай товар, выкладывай деньги за службу ямщицкую, тяжелую и хлопотную.
Уже и дымком запахло; впереди, в сиреневой темноте, замаячили желтые огоньки; лошади, почуяв жилье и близкий отдых, заметно прибавили шаг, а одна из них даже призывно заржала, прерывая однообразный, тоскливый скрип полозьев. От этого ржанья проснулся Боровой, открыл глаза, увидел прямо над собой яркие, студеные звезды и, смачно зевнув, так, что щелкнули скулы, удивился:
— Однако ночь уж на дворе!
— Не ночь, не ночь, ваше превосходительство, — весело отозвался Захар, — утро скоро будет!
— До утра дожить надо, — буркнул Боровой, — а с какой стати я превосходительством-то стал?
— Нарочный тут с указом проскакивал, чтоб, значит, тебя обратно в должности утвердить и повышенье в чине выдать!
— Ага, держи карман шире — туда ордена ссыпать будут… — Боровой потянулся, легко соскочил с воза и весело пошел скорым шагом, широко размахивая руками.
Лошади еще прибавили ходу, и обоз бойко вкатился на окраинную улицу Томска. Теперь оставалось — рукой подать.
Нарушая сонную тишь пустых улиц, обоз дошел до дидигуровских складов и остановился.
Все! Слава Богу, приехали!
Один из сторожей сразу же отправился к хозяину. Скоро Степан Феофанович уже стоял в дверях склада и по описи принимал груз, заставляя своего приказчика держать над головой фонарь. Придирчиво сверялся с записями, разглядывал каждую коробку.
— Ты на зуб, на зуб попробуй, — ехидничал Боровой.
— Надо будет — и жевать станем, — отвечал ему Дидигуров, нисколько не обижаясь, — в это дело столько денег вбухано, что мало не покажется, если обсчитаемся.
— Ладно, считай, душа копеешная. Да живей поворачивайся, нам пить-есть пора!
— Не помрете.
Стало уже светать, когда весь груз занесли в склады. Гуськом потянулись на порожних санях к дюжевскому дому. Там, на просторном дворе, стояли у коновязи мешки с овсом, в печах жарилось-парилось, а в нижней комнате, накрытый белой скатертью, дожидался изголодавшихся мужиков просторный стол. Боровой, не желая отрываться от общей компании, домой не пошел, а отправился вместе со всеми к Дюжеву. Был он весел, разговорчив, казался довольным собой и своей новой жизнью.
Тихон Трофимович встречал у ворот, распахнутых настежь. Каждого благодарил, каждого обнимал, обласкивая добрым словом, приглашая проходить в дом и о лошадях не беспокоиться — Митрич распряжет.
Утро разгулялось и совсем рассвело, когда сели завтракать. Подавала на стол Феклуша, и щеки ее всякий раз окатывало румянцем, когда она протягивала чашку кому-нибудь из Зулиных. Те, конечно, видели ее смущение, знали причину, но виду не подавали и поддерживали степенный разговор с Дюжевым, рассказывая ему о том, как попали в метель и из-за этого вышла задержка с доставкой груза.
Сразу после завтрака ямщики повалились спать, а Боровой, выспавшийся ночью на возу и свежий, как огурчик, не торопился подниматься из-за стола, нахваливал Феклушу за стряпню и ел так азартно, будто его от самой Тюмени до Томска морили голодом. Наконец-то отвалился от стола на кожаную спинку высокого резного стула и сыто икнул:
— Ну, спасибо, молодка, угодила, чуть язык не проглотил от такой вкуснятины.
— На здоровье, — тихо отвечала Феклуша.
— Да у него здоровья и так сверх меры, об лоб можно поросят хряпать, — хохотнул Тихон Трофимович, донельзя довольный, что все так хорошо выстроилось: и обоз пришел, и груз в полной сохранности, и теперь еще до Огневой Заимки можно попутно товар для лавки добросить, чтобы до самой весны, до сухой дороги, его с избытком хватило. А еще грело душу, что вернулся Петр. Нечаянно-негаданно прикипел он к нему, как к сыну. Все эти дни, после приезда нежданного гостя, ходил Тихон Трофимович в добром расположении духа и все вокруг казалось и виделось ему только в ярком и благодушном свете.
