Это был Зубый.
— Дед, ты живой али помер? — Захар тряхнул его за плечо, — дай знак!
Зубый закряхтел, открыл мутные глаза, подернутые белесой пленкой, повел ими вокруг себя, оглядываясь, и вдруг растянул губы в довольной ухмылке, показывая бело-кипенные, будто из сахара-рафинада выточенные зубы.
— Едрит-твою за ногу! Обошел я, косую-то, на вороных обошел! Знать, не время мне туда, нет, не время… — и тоненько захихикал, но тут же закашлялся, схватился рукой за грудь, в которой все булькало и хрипело. Едва-едва отхаркался, отплевался и, вытирая выступившие слезы, просипел:
— Мне, мужики, в Огневу Заимку надо, до зарезу… Свезите, за деньгами не постою…
— Свезти-то свезем, — отвечал Захар, — а ты по дороге не окочуришься?
— Не, я же сказал — рано мне туда.
— Коли так — поехали.
Лишний раз решили старика не тревожить, оставили на той же самой подводе, на которой прискакали к мосту. Тройку выпрягли из саней, разбитых напрочь, связали гуськом и приставили к общему обозу.
Всю дорогу Зубый охал, хрипел и кашлял, но глядел бойко, и время от времени, отдыхиваясь, приговаривал:
— Рано мне туда, рано…
Как только въехали в Огневу Заимку, он велел везти к храму. Подвезли, остановились у самой паперти. Зубый высоко задрал голову, долго смотрел слезящимися глазами на церковный купол, на сияющий крест, вровень с которым плыло синее облачко. Лицо Зубого светилось. Казалось, что даже глубокие и кривые морщины распрямились.
— Теперь, мужички, последние хлопоты вам, — он пошарил за пазухой, вытащил деньги, — это вам за то, что живого доставили, а коней после себе заберете, за то, что похороните меня. Все понятно? Теперь несите в церковь.
— Погоди, дед, ты чего так легко конями бросаешься? — удивился Захар, — уж не ворованы ли они?
— Мои кони, мои, деньги за их плачены, владей и не сомневайся. Неси в церковь.
Отец Георгий встретил их у порога, выслушал сбивчивую просьбу старика о том, что хочет тот исповедоваться, и велел перенести его поближе к алтарю.
— Подсадите меня, ребятки, — попросил Зубый, — на ногах не сдюжу, а сидеть смогу.
Его подсадили, и он, прокашлявшись, тяжело поднял руку, перекрестился. В груди у него булькало, как в самоваре, но лицо по-прежнему оставалось светлым и даже радостным. Отец Георгий показал мужикам на дверь, и те неслышно вышли. Спустились к коням и сели на подводы, дожидаясь, когда отец Георгий исповедует старика.
— Он до того негожий, что его зараз и отпевать надо, — раздумчиво сказал Захар, вздохнул и добавил: — И откуда он такой вывалился? Денег отвалил и коней… Хошь не хошь, а куда-то определять надо на постой.
— Определим, — ответил ему Павел, — живого не закопаем.
Ждать им пришлось долго, очень долго. День уже пошел на вторую половину, мужики успели продрогнуть на свежем ветерке, а из церкви никто не выходил.
— Видно, грехов полная коробочка накопилась, долго пересказывает, — усмехнулся Захар, постукивая себя по настывшим коленям. И в это время на паперти показался отец Георгий. Его лицо, всегда строгое, на этот раз было суровым. Он махнул рукой, подзывая мужиков, и когда те подошли, сказал:
— Гроб надо сделать и похоронить по-христиански. Преставился…
— А кто он, батюшка, откуда? — спросил Павел, — мы и знать его не знаем!
— Раб Божий, — задумчиво ответил отец Георгий.
В тот же день мужики изладили гроб, выкопали могилу на краю деревенского кладбища и опустили в нее новопреставленного.
Добротный, хорошо оструганный сосновый крест розовел под лучами закатного солнца, охраняя последнее пристанище бывшего почтового чиновника Ильи Серафимовича Тархова и бывшего разбойника и каторжника по кличке Зубый.
17
По чистому и белому, словно только что народившемуся снегу, щедрыми пригоршнями раскидана была темно-алая клюква. Целая поляна усеялась ею, и нельзя было сделать и единого шага, чтобы не наступить на ягоду. Тихон Трофимович замер у края поляны, не зная — куда поставить ногу. Поднял глаза — на другом краю стояла Марьяша. Улыбалась ему и расплетала не до конца расплетенную косу. На белой рубахе густо рассыпались пшеничные волосы.
«Вот, Тиша, и церковь наша встала, как я ее видела — такой и встала. Мы в ней венчаться будем, скоро уже, совсем скоро. Я тебя позову, ты жди…»
И медленно-медленно стала отходить, истаивая, исчезая в струящемся свете.
Тихон Трофимович дернулся за нею следом, но кругом лежала ягода и некуда было поставить ногу, чтобы не раздавить крубокие клюквины. А давить их он почему-то боялся.
Так и остался он на краю поляны, не шагнув вслед за Марьяшей, а проснувшись, долго не открывал глаз, и мысли скользили такие же зыбкие и летучие, как сон: это ведь знак, думал он, ясный знак, что Марьяша его к себе, туда, зовет. Значит, скоро и наступит пора собираться. Думалось об этом без страха, а спокойно и даже умиротворенно, как бывает после тяжкой работы, когда наступает долгожданный и совсем уже близкий отдых.
Но едва он только поднялся с постели, едва сел завтракать, как позвали и властно притянули к себе обыденные дела, отодвигая в сторону предутренний сон.
Спозаранку, как это он всегда делал, заявился Дидигуров и сразу, не тратя времени на лишние слова, начал рассказывать о том, где он побывал, с кем переговорил и где уже по весне можно будет ставить первые молоканки.
— Главное, как я уразумел, надо со старостами вась-вась заиметь, кому потребуется, тому и денежку дать… маленькую, чтобы пошибче разговоры крутили. Дело наше — твердо говорю — золотое будет, надо только шевелиться резвее. А ты, я гляжу, не торопишься?
— А я совсем, пожалуй, из дела выйду.
Дидигуров даже перестал шоркать подшитыми пимами под столом. Примолкнул, наклонив голову, снизу вверх внимательно разглядывал старинного компаньона. Ждал — чего еще Дюжев отчебучит?
Тот лишь сопел, раздувая широкие ноздри.
Не дождавшись больше от него ни слова, Дидигуров снова зашоркал пимами и взялся выговаривать:
— Лихо ты, Тихон Трофимыч, поворачиваешь. Кашу вместе заваривали, а теперь на попятную: на, Степан Феофаныч, расхлебывай. У нас такого уговора не было! Вместе начинали, вместе, стало быть, и до ума доводить будем! И на иное-прочее я никак не согласный!
Тихон Трофимович мотнул головой, будто бык на привязи:
— Отвяжись!
— Ну уж нет, Тихон Трофимыч, не отвяжусь, а привяжусь, пристану, как банный лист к заднему месту, — не стряхнешь и не отцепишь. Норов-то спрячь свой, дело — оно превыше норова.
— Сказал — отвяжись! Все!
