Причём, проговаривая усвоенные им культурные мемы, он всё более убеждается в том, что он именно так и думает (этот эффект знаком каждому, кому приходилось брать на себя роль преподавателя или воспитателя).
Повторяя культурный мем, озвучивая его от первого лица, мы, по сути, совершаем перформативный акт[45], раз за разом превращая себя в человека, который есть то, что он говорит («верхнее» зеркало), а не то, чего он хочет на самом деле («нижнее»).
Ребёнок, повторяющий за взрослым, что «врать нехорошо», постепенно начинает ощущать себя человеком, который не «не должен», а «не может» врать.
Конечно, ребёнок будет продолжать врать, но с каждым разом при очередном повторении культурного мема «о вранье» — всё больше пугаясь самого себя. И в этом «пугаясь» — ответ на вопрос, как становится возможным «нравственное чувство».
Как мы знаем, чувства укоренены в подкорке, и да, некие рудименты, проточувства нравственности есть у большинства приматов[46]. Но понятно, что во всём своём объёме и красе «нравственное чувство» вряд ли может быть детерминировано генетически (вся кровавая история человечества свидетельствует об этом весьма недвусмысленно). Какова же его природа?
Мишель Фуко в книге «Воле к истине», которая стала первым томом его «Истории сексуальности», определил ключевые «инстанции власти», влияющие на человека с момента его рождения и, по сути, формирующие его субъективность.
Это вовсе не политические лидеры и не государственные институты. В жизни конкретного человека, а тем более ребёнка фактической властью обладают родители, воспитатели, учителя, врачи, полицейские, судьи.
Именно от этих людей зависит его жизнь, судьба. Так что и родители, и учителя, и врачи, и полицейские могут вызывать у ребёнка буквально животный страх, то есть воздействовать — в буквальном смысле этого слова — на его подкорку.
О том же, как это происходит, Фуко рассказал ещё раньше, работая над своей знаменитой книгой «Надзирать и наказывать», которая создавалась целых шесть лет и вышла в свет в 1975 году.
В ней Фуко вывел несколько правил, которые, лишь с небольшими уточнениями, мы могли бы применить к технологиям формирования любой нашей собственной дискурсивности — нашей причастности к пространству «дискурсов».
СТРАХ ВХОДИТ ВНУТРЬ
В «Надзирать и наказывать» Мишель Фуко формулирует несколько постулатов, которые демонстрируют, как высказывания (те или иные правила, законы, утверждения) превращаются для нас в рамках нашей индивидуальной истории в ткань дискурса — связывают наши зеркала.
Итак, с нейрофизиологическими уточнениями эти шесть правил «дисциплинарного общества», как он называет нашу, по крайней мере прежнюю, культуру, выглядят следующим образом.
1. Избегание наказания должно быть «выгоднее», чем совершение преступления.
Суть этого правила в том, чтобы переориентировать нас с желания нарушить какой-то запрет (доминанта конкретного желания), на то, чтобы мы, едва подумав об этом, сразу стали бояться наказания (доминанта самосохранения).
Поэтому, когда мы не нарушаем запрет, мы таким образом как бы всегда «спасаемся», а это позволяет нам получать положительное подкрепление просто потому, что мы не нарушаем запрет.
Конечно, это ведь так страшно, если «мама отдаст тебя дяденьке милиционеру!». Что от этого «дяденьки» ожидать?! Страшно подумать…
В этом правиле есть своя иезуитская логика, своя экономика: куда удобнее так напугать ребёнка, чтобы он испытывал удовольствие от того, что не нарушил запрет, нежели поощрять его за правильное поведение.
2. Представление о боли должно пугать больше, чем ее реальное проявление.
Оказывать на нас воздействие реальной силой — затратно, муторно и может наносить делу ненужный урон. То есть делать из нас рабов — глупо, поэтому воспитание должно сделать так, чтобы мы хотели своего рабства.
Согласно этому правилу, чем сильнее нас запугивают расплатой, тем меньше мы хотим выходить на свободу. Мы выбираем подчинение и соглашаемся с ним, потому что наказание кажется нам уж слишком ужасным.
Темницы и публичные казни были прежним методом устрашения, сейчас же они сплошь дискурсивны: «Боже, ты не поступишь в вуз! Что же мы тогда будем делать!»
Ну да, все умрут, разумеется. В страшных мучениях.
3. Наибольшее воздействие наказание должно оказывать на тех, кто ещё не совершил преступления.
Когда мы наказываем виновного, мы на самом деле как бы расписываемся в своём бессилии — мы не смогли предотвратить преступление, мы, по сути, соглашаемся с тем, что нам этим преступлением был нанесён урон.
Как ни крути, наказывая преступника, мы выглядим не слишком величественно… Что же с этим делать?
Третье правило предлагает решение: мы не должны допустить совершения преступления, а для этого наказание должно казаться невыносимым.
В конце концов, смерть — это просто смерть, даже если она ужасна. Но вот если превратить жизнь в бесконечную муку… Вот это уже хорошо сработает!
«Если ты будешь себя так вести, я никогда не буду тебя любить!»
Чудовищно, согласитесь. Всю жизнь без любви!
4. Связь с совершением преступления и последующим наказанием должна мыслиться абсолютно необходимой.
Следует создать ощущение неотвратимости наказания, чтобы связь между наказанием и преступлением казалась абсолютной.
Помните «Денискины рассказы»: «Всё тайное становится явным!»?
Ну конечно, именно таким образом дело и обстоит. Я иронизирую, но ребёнку не до шуток.
5. Реальность наказания всегда должна следовать за реальностью преступления.
Неотвратимость наказания постулируется как нечто святое, нечто фатальное: «Конечно, я не хочу тебя наказывать! Конечно, я не хочу, чтобы тебе было больно и плохо! Я сам/сама плачу! Но иначе нельзя… Нельзя… Придётся. От этого никуда не уйти…»
6. Каждое нарушение надлежит определить и классифицировать.
Наличие классификации проступков, буквально системы наказаний, превращает их в настоящие «жернова, перемалывающие людей».
В прежние времена нормировалось количество ударов плетьми или розгами в школах, под каждое наказание — свой инструмент. Сейчас такими «розгами» стали оценки — тройка, двойка, единица, которые вызывают страдание родителей, последние используют количество часов или дней отлучения от гаджетов.
Конечно, правила «дисциплинарного общества», описанного Мишелем Фуко, становятся в современных условиях всё более травоядными.
С другой стороны, любая «боль» измеряется по адаптивной к травмирующему фактору шкале. То есть 10 из 10 в одной культуре — это, возможно, отсечение головы, а в другой — то самое отлучение от гаджетов. Субъективно это и в том и в другом случае — десятка.
Однако такие правила, как, например, неотвратимость наказания, и в самом деле перестают работать в современном «западном обществе». Этому способствуют новые практики («права ребёнка», «ювенальная юстиция», «политкорректность», право на «личное мнение» и т. д.).
Так что дети «цифровой волны», судя по всему, будут всё меньше «дискурсивны» и, как следствие, во взрослой жизни станут всё больше руководствоваться императивами «нижнего» зеркала, а не установками «верхнего».
Правила и уловки «дисциплинарного общества» заключаются в том, чтобы позволить самой «власти» уйти от необходимости «наказания» как очень затратной и калечащей процедуры и ограничиться лишь «надзором».
Впрочем, и всеобщий «надзор» обеспечить крайне сложно, поэтому правила, о которых говорит Мишель Фуко, — это инструмент смещения «надзора» как бы внутрь человека, его своеобразная инверсия.
Проще говоря, «дисциплинарное общество» использует практики, позволяющие последовательно формировать в «нижнем» зеркале индивидов своеобразного «внутреннего цензора», который избавит власть от необходимости «надзирать и наказывать».
