— «Э-э, мать горемычная, высокое солнце, — зажмурившись, пел он, играя роль жабы. — Узнав о твоем горе, пришла я погоревать вместе с тобой и тебя утешить. Знаю, я, хорош был твой светлый сынок, но не может быть спора, что мой горемычный сынок из болотной топи был во много раз лучше. И горе мне, горе, проглотила сынка моего живьем прожорливая цапля. Ой, солнышко-солице, если бы ты видело моего сынка — какие у него были большие блестящие глаза, а рот такой большой, что ни у одной твари небесной не было такого большого, красивого рта, а голос его слаще пения любой певчей птицы. Подумай же, что я потеряла, и утешься, и верни нам твой свет».
И удивилось сначала солнце, слушая эти глупые речи, а потом усмехнулось из-под своего черного покрывала. И только оно усмехнулось, как улыбка его побежала из-под темных облаков, побежала по земле, погруженной во тьму, блеснула на высоких снегах, на вершинах дубов и сосен, скользнула по зеленому лугу, засверкала, заиграла по бегущей воде, и весело запели птицы, и радостно закричали звери.
И повсюду засмеялись люди…
И великое солнце, утирая слезы, не брезгая, обняло теплыми своими лучами горемычную жабу и поцеловало ее.
И вновь поднялось над землей».
Тут Али, подойдя к очагу, протянул матери руку и помог ей подняться с земли.
— Так и ты, наша мать, — ласково сказал он, — из-за скорби по нашему отцу и по младшему брату Хусейну не забывай других своих сыновей и внуков, которые ждут твоей улыбки. Сядь на осиротевшее место отца нашего, свети нам всем, наша хозяйка.
Торжественно подведя ее, всхлипывающую и утирающую слезы, к столу, Али посадил ее во главу стола. И сразу же улыбка побежала по неподвижному и печальному лицу Мусы, когда он взглянул на мать, детская улыбка, как луч солнца по старому, изрезанному трещинами утесу.
Едва Али поднял тост за мать, за хозяйку, как большая деревянная чаша с бузой, приятно пахнущая хлебом и медом, пошла от одного пирующего к другому. Каждый из гостей, раньше чем пригубить чашу, обращался к почетному месту, к резному креслу, где сидела старая Хуреймат. А она в ответ на те добрые слова, которые говорили ей соседи и родичи, только кивала головой.
Когда же чаша пришла к Наурузу, он высоко поднял ее и сказал слово о старом Исмаиле, который «камни раздвинул, землю с хлебом повенчал». И столь складна была его речь, что струны под пальцами Али сами зазвенели, — так родилась песня уже и о самом старом Исмаиле.
Обернув неподвижное, все в глубоких морщинах лицо к Наурузу, прослушала мать Верхних Баташевых эту песню, посвященную памяти ее мужа. Но не только внимание — строгий вопрос прочел Науруз в выражении ее лица. Он понял, о чем спрашивает она, — о судьбе любимой дочери. Да он и сам бы хотел свидеться с Нафисат, узнать, как живет она… Науруз догадывался, что Нафисат на пастбищах, — наверно, потому и задержалась там, что ждет его.
Науруз кончил песню. Мать поблагодарила его: низко поклонилась и поднесла чашу, наполненную молочно-мутной бузой. Но не было ласки в церемонной этой благодарности. А ведь когда-то Науруза сиротой приютили здесь, в доме Баташевых, и мать Верхних Баташевых не делала различия между ним и своими родными детьми и внуками. Оправдаться? Но в чем? Разве он виноват? Разве он не хотел бы мирно поселиться с Нафисат и прожить с нею всю жизнь в тяжелом труде и счастье, как прожил старый Исмаил и как живут другие Верхние Баташевы — Муса, Али и Элдар? Очень хотел бы. Но тропа подвигов уводит его все дальше от мирного, тихого счастья. Все круче вверх идет тропа подвигов, все яростнее дует ветер. Сурово свел брови Науруз и поднял чашу в память погибшего друга своего Хусейна, любимого сына Хуреймат, отдавшего жизнь за достояние бедной вдовы и за всех, кто борется за правду. Не выпуская чаши из рук, рассказал он о славном городе Баку, на берегу того моря, в которое вековечно уносит Терек воду, рожденную в Кавказских горах, о том, как поднялись там люди за свое и за общее счастье и как вся Россия откликнулась на их борьбу, везде идут сборы — и в Петербурге, и в Москве, и в Тифлисе. Ни словом не призвал Науруз своих земляков к сборам в помощь бакинцам, но, выпив чашу до дна, вынул из кармана серебряный гривенник, положил его на липкое дно. Потом оглянул всех собравшихся и, увидав стоящего возле дверей синеглазого крепыша Касбота, любимого племянника Нафисат, прислуживавшего гостям, кивком головы подозвал его, отдал ему чашу. И пошла пустая чаша вокруг стола, быстро наполняясь тяжелой медью. А кое-кто брал со стола маленький кусочек хлеба и говорил: «Приходи ко мне завтра, выкуплю этот кусок». И, чувствуя, что сделали большое дело, люди, тихо переговариваясь, разошлись.
Утром вместе с Касботом Науруз сосчитал деньги и записал: пятьдесят четыре рубля восемьдесят копеек собрали за один вечер.
— Я уйду, братец, мне долго нельзя оставаться, а ты продолжай собирать, — сказал он Касботу.
— Нафисат тебя ждет. Когда ты к ней придешь? — густо краснея, спросил Касбот.
Науруз велел передать Нафисат, что непременно у нее будет, и ушел.
* * *
Ночью в лесу, в той пещере, где когда-то ловили и едва не поймали Науруза, встретились Нафисат и Науруз.
Прижавшись к широкой груди мужа, говорит Нафисат:
— Когда не могу одолеть тоску по тебе, прихожу сюда, где мы видели столько счастья и едва не погибли, и провожу я здесь ночь. А недавно, прекрасный мой, ночевала я здесь и видела хороший сон: будто родила я двойню, двух сыновей-богатырей. Обнявшись, лежат они будто здесь на овчине, и так я рада, что плачу от счастья. Но нет тебя со мной, и не могу я придумать, как их назвать.
— Не всякому сну можно верить, — вздохнув, ответил Науруз. — Но хотел бы я, чтобы было все так, как тебе привиделось. И если меня не будет с тобой и все случится так, как ты видела во сне, прошу тебя, назови наших сыновей Юсуф и Жакып.
— Я так и сделаю, как ты говоришь, — послушно ответила Нафисат. — Но чьи это имена? Я хочу знать, кому должна посвятить наших сыновей?
Была середина ночи. И из входного отверстия тянуло холодом и слышно было, как шумят сосны. Костер потух, осталась только куча углей, в которой мерцали и переливались огоньки. Пахло смолой.
Прижавшись к Наурузу, покрывшись одной овчиной, она в блаженной полудреме слушала то, о чем он ей рассказывал. Новое учение, святое и чистое, но без бога. Проповедь дружбы людей, призыв к борьбе бедных против богатых. И короткое, простое имя — Ленин, имя учителя.
Учеников у него много, но были два самых близких — Юсуф и Жакып. Смело боролись они за правду, но царь изловил их обоих и заточил далеко-далеко, за студеное море, туда, где в морозные ночи на небе горят три красных солнца и ни одно из них не греет. Чудище с недреманным оком сторожит их днем, свирепые белые медведи держат стражу по ночам. Но придет время — в соколов обернутся Юсуф и Жакып. Полетят они — один на запад, другой на восток — и подымут все народы против князей, против богачей, против царей и султанов…
Так рассказывал Науруз о Сталине и Свердлове. Это была сказка. Но ведь на ее глазах Науруз, совсем еще недавно юноша пастух, которому она принесла белого барашка, превратился в богатыря. Он сокрушил одного за другим орла и медведя, бросил на землю пристава, поднял народ на князя и продолжает бороться, неуловимый и грозный любимый муж ее.
— Ты утром уйдешь от меня? — спросила она.
— Уйду, Нафисат, — ответил он. — Товарищи ждут меня в Баку. Те деньги, что собрали мы по нашим аулам, прибавлю я к деньгам, собранным по всему Краснорецкому краю, и сам отвезу их в Баку… Но я скоро вернусь. А вы с Исмаилом Хасубовым и племянником твоим Касботом продолжайте собирать. Большая борьба предстоит еще нам, и в борьбе этой копейка, пожертвованная бедняком, превращается в могучую силу…
2
Для Евгения Львовича и Ольги Владимировны Гедеминовых этот год был первым, когда не только сын, но и дочь провели зиму в столице. Большой, поместительный дом показался бы Гедеминовым совсем пустым, если бы обстоятельства не сложились так, что два мальчика-подростка из Арабыни — пятнадцатилетний Асад Дудов и шестнадцатилетний Гриша Отроков — должны были провести весь этот год в Краснорецке.
Отец Асада оставил сына в Краснорецке лечиться у врачей-специалистов, а жене своей сказал, что Асаду лучше не появляться в Арабыни, где ходили слухи о пребывании его среди веселореченских повстанцев. Госпожа Дудова с этим согласилась и лишь просила мужа свезти ее в Краснорецк, чтобы повидаться с сыном. Хусейну Дудову ничего не оставалось делать, как под разными предлогами оттягивать встречу матери с сыном и надеяться, что зрение Асада в какой-то степени со временем вернется. Действительно, врачи говорили, что слепота у Асада проходит. Но Асад пока этого не ощущал. Даже две пары сильнейших очков, посаженных на его крупном носу специально, как он сам подшучивал, предназначенном для очков, не давали ему еще возможности разглядеть что-либо. Правда, если Асад вплотную подходил к какому-либо предмету, тогда в мире, заполненном радужными дугами и кольцами, становилось как-то темнее, и он не то чтобы видел, но зрительно ощущал очертания стоявшего перед ним предмета. Этих скудных ощущений было достаточно для того, чтобы он мог не только двигаться по всему хорошо ему знакомому гедеминовскому дому, не налетая на стены и отличая открытую дверь от закрытой, но и с помощью палочки выходить на террасу, спускаться в сад, гулять по нему и даже переходить по каменным ступеням с одной дорожки на другую. Надо лишь научиться все делать по возможности самостоятельно — это являлось для него источником самоуважения, столь необходимого в том положении, в котором находился он.
