это не умилило: может быть, из-за того, что я по своей природе лишена того странного квазиматеринского инстинкта, который заставляет иных женщин десятилетиями заботиться о дряхлеющем капризном подростке, по нелепому извиву судьбы угодившему к ним в мужья. Шленский принадлежал именно к этому весьма распространенному в русской интеллигентской среде типу: ему нужно было постоянное восхищенное одобрение, без которого он чах, как забытый комнатный цветок.
Долго ждать ему не пришлось: не успела я покормить Стейси, как явились Мамарина с Клавдией, вновь потерявшие день в тщетных попытках добиться каких-нибудь сведений о Льве Львовиче. Шленский с удовольствием повторил для них свой рассказ и на этот раз был сполна вознагражден – Мамарина, несмотря на усталость, восхищенно ахала в нужных местах и один раз, в особенно патетический момент, даже тихонько взвизгнула, к явному одобрению оратора. Занимаясь с ребенком, я смотрела, как они явно распаляют друг друга, – и даже Клавдия, сквозь свое обычное отстраненное спокойствие, кажется, поддалась стремительно преображающейся атмосфере. В какой-то момент это стало напоминать лучшие вечера из прежней, спокойной жизни: более того, когда раздался звонок, я (а может быть, и не я одна) решила, что это вернулся отпущенный Лев Львович и что сейчас мы снова рассядемся по обычным местам, достанем карты, а листки календаря, слетевшись с шуршанием из той особенной загробной области, куда они деваются по минованию дней, вернутся на свои места, и снова сделается тысяча девятьсот шестнадцатый. Но, увы, это был один из старших детей отца Максима – Гавриил или Варлаам, который сообщил, что батюшка заболел и лежит в жару, но просит сообщить ему, нет ли сведений о нашем арестанте. Удивительно, но даже это известие не снизило общего градуса какого-то лихорадочного веселья. Мамарина сама, своими непривычными руками, приготовила какие-то закуски из остававшихся в кладовой яств, прихватив еще бутылку шустовского коньяка. Мне было немного не по себе из-за того, что зияние на месте изъятого из жизни Льва Львовича так быстро затянулось, что было, конечно, вполне иррационально – хуже бы пришлось, если бы все оставшиеся на свободе домочадцы сидели и рыдали в три ручья. С другой стороны, для чего бы я ни была к ним приставлена, уж точно не для того, чтобы втуне их осуждать, так что, прогнав это чувство, я сосредоточилась на малышке, которая уже зевала и явно была готова ко сну. Зайдя к себе в комнату за томиком со «Смертью Тентажиля», я отвела ее наверх, переодела, немного почитала вслух и, дождавшись, пока она заснет, прошла к себе, не заходя в гостиную.
Разбудил меня детский плач, доносившийся со второго этажа. В прежние дни кормилице случалось иногда настолько погрузиться в сон (который у нее, невзирая на все звериные инстинкты, был по-человечески нечуток), что Стейси приходилось ждать минуту или две, пока она с грохотом спрыгивала со своей лежанки и шла ее утешать. Но кормилицы не было, а Мамарина, похоже, не спешила подойти к дочери. Я оделась, зажгла свечу (электричество уже несколько дней подавалось с перебоями) и поспешила наверх. Входя на второй этаж, я запнулась о краешек ковра и чуть не упала. Девочка продолжала кричать. Когда я проходила мимо спальни Рундальцовых, дверь распахнулась, и на пороге появилась Мамарина со спутанными волосами и каким-то отечным лицом, тоже со свечой в руках, как будто мы обе были в церкви. За ее спиной стоял Шленский в одной рубахе: увидев, что я его заметила, он, отходя в тень, как-то криво улыбнулся, одновременно смущенно и торжествующе. Ступив одновременно в комнату ребенка, мы с Мамариной столкнулись локтями и обе отпрянули; от нее тянуло темным лесным запахом, звериным мускусом, сырой землей, тлением: но, кажется, чувствуя это, она стеснялась взять на руки собственного ребенка. Вместо нее, поставив подсвечник на стол, это сделала я, и девочка мягко прижалась ко мне, жмурясь от яркого света, как котенок: вероятно, ей приснился дурной сон или взрослые, шумно возясь в соседней комнате, разбудили ее.
3
Оказалось, что Льва Львовича расстреляли ранним утром следующего дня где-то за городом: вывезли нескольких заключенных на конфискованной у купца телеге, доехали до укромного места, ссадили в чистом поле, построили и дали залп. Произошло это из-за дурного соединения случайностей: местным властям, чтобы обратить на себя благосклонное внимание петроградских руководителей, требовалось срочно раскрыть какой-нибудь заговор против дела революции. Властвовал тогда в Вологде один из приезжих главарей, местных дел вовсе не знавший, но кто-то из его здешних подпевал назвал ему несколько фамилий, чуть ли не по адрес-календарю. Начальник губернского жандармского управления, просидевший с весны в тюремной камере и выпущенный в конце лета, уже благоразумно сбежал, как и большинство его бывших подчиненных, но бедный ротмистр Матвеев, который не мог двинуться с места из-за жены, много лет лежавшей в параличе, был схвачен и препровожден в узилище. Заодно сцапали значившихся на той же странице «Памятной книжки» Кичина и Неуступова, не смущаясь тем, что подвизались они по статистическому ведомству. Для представительности выявленному заговору не хватало делегата от просвещения – и тут как нельзя кстати оказался Лев Львович, уже несколько дней к этому моменту находившийся в их руках. Вероятно, Быченкова могла бы за него вступиться как за коллегу (а может быть, они были и шапочно знакомы), но отчего-то этого не сделала, а Шленский как раз в эту минуту подъезжал к вокзалу, лелея в сердце своем надежды на мщение.
Кажется, сначала о расстреле никто и не думал: предполагалось, что в столицу отправится подробный, да еще и изрядно приукрашенный отчет о том, как местные власти сумели выявить, разоблачить и обезвредить контрреволюционный заговор, после чего на них елеем прольется начальственная благосклонность. При этом будущая судьба самих заключенных как-то выносилась за скобки: как никого не интересует, что станет с героями фильмы после ее окончания. Но депеша не успела еще отправиться даже на вокзал, как в дело вмешалась стихия: свежепоставленный комендант тюрьмы, бывший матрос, совершенно ошалевший от водки и конфискованного у дантистов кокаина, услышав о заговоре (полностью рожденном фантазией его коллег), велел немедленно судить его участников пролетарским судом, что и было исполнено – в одном из помещений тюрьмы состоялась эта пародия на правосудие, где и за адвоката, и за прокурора, и за судью были такие же матросы. Отчего-то красные очень любили все эти глумливые кощунственные подражания: вряд ли так после прихода к власти преломилась их врожденная страсть к Петрушке и Акулине, главным героям русского
