Из всего этого можно было сделать первый вывод: патроны в пистолете Залиня были уже так стары, что пуля, пронизав толстый драп, утратила пробивную силу и осталась под подкладкой. Это не удивило Грачика - случай не был первым в истории криминалистики. Но он сделал и второй, гораздо более важный вывод: Квэп щеголял теперь в тужурке Онуфрия Онуфриевича Дайне.
76. ВСЕ ОБСТОИТ ВЕСЬМА СЕРЬЕЗНО
Грачик и Кручинин сумерничали в задвинском домике Грачика.
- Я все больше убеждаюсь в хорошей работе здешней милиции, - сказал Кручинин. - Работящий и пунктуальный народ. Великое дело пунктуальность. Ругаем мы немецких аккуратистов, а того не хотим понять: аккуратность, даже немецкая, вовсе не порок. Алексею Толстому легко было высмеивать немецкую "цирлих манирлих ганц аккурат", а сколько сил нам приходится тратить, чтобы приучить своих работников к этому самому "ганц аккурат", хотя бы в самом его начальном и примитивном виде...
Грачик понял, что услышит сейчас лекцию о значении точности в работе розыска и следствия, оснащенную десятком хороших примеров. Но лекция не состоялась: ей помешал телефонный звонок. Грачик снял трубку. Уже по тому, как осветилось его лицо при первых словах, услышанных в трубке, Кручинин понял, кто его собеседник. Кручинин прищурился, как всегда, когда хотел ничего не упустить в переживаниях наблюдаемого лица. Исподлобья следил за тем, как Грачик то сдержанно улыбался, сочувственно кивая, то становился серьезен. При этом лицо Грачика оставалось неизменно теплым, освещенным внутренней радостью. Кручинин в недоумении задал себе вопрос: с чего это началось? Неужели он пропустил момент, когда нужно было отдалить друг от друга Грачика и Вилму? И был ли этот зевок ошибкой или лучше, что все случилось именно так, как случилось? Помнится, он отсоветовал Грачику ехать на вокзал встречать Ингу и Вилму. "Тебе неудобно при твоем положении в деле Круминьша", сказал он Грачику и поехал с Силсом. Но на следующий же день сказал себе: "Нужно их познакомить. Вилма заинтересует Грача". Да, именно так и подумал: "она его заинтересует". Только так, не больше. А что вышло?.. Не слишком ли она его заинтересовала? Обманывает ли Кручинина эта улыбка, разливающаяся по лицу Грачика всякий раз, когда он видит Вилму и даже когда слышит ее голос по телефону? Кручинин не думает, чтобы этот внутренний свет мог загораться в его Граче так, ни с того ни с сего, от простого делового интереса к сестре Эрны Клинт... А может быть, это ревность с его, Кручинина, стороны?.. Тогда кого же он ревнует: эту подвижную рыжую женщину, донельзя похожую на Эрну, к своему Грачу или Грача к Вилме?..
Кручинин задумчиво глядел мимо головы Грачика в окно. Там, сквозь поредевшую сетку опавшего хмеля, пробивались лучи заходящего солнца. Можно было подумать, что Кручинин со вниманием изучает строение отсвечивающих багрянцем последних листьев или следит за игрою света в капельках дождя, висящих на них. Капельки светились, как льдинки, в лучах скупого солнца. Это зрелище действительно могло заинтересовать и меньшего любителя природы, нежели Кручинин, но именно он-то на этот раз и не замечал ни зари, ни хмеля, ни игры водяного тумана. За всем этим - далеко, далеко, за десять длинных лет отсюда, он снова видел ворота концлагеря и худую женщину в полосатой куртке, с рыжими вихрами волос, торчащих, как у озорного Степки-растрепки... Потом он видел эту женщину в простом спортивном костюме, оправившуюся, пополневшую ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы не привлекать к себе внимания необычностью худобы. И ее рыжие волосы к тому времени уже лежали ровными, чуть вьющимися прядями и чуть-чуть, ровно настолько, чтобы не выпасть из общего фона, ее губы были тронуты помадой... Тогда уже и улыбка нет-нет и появлялась на ее лице. Эрна еще не смеялась, как смеялась потом, но улыбалась часто. Ее улыбка казалась Кручинину самой прекрасной, какую он когда-либо видел на женском лице... А потом?.. Потом он увидел ее опять совсем иной. Там, на площади Птичьего рынка. Копна ее волос горела бронзовой короной в лучах вот такого же, как нынче, жгуче красного солнца. Он, как сейчас, видит ее серый костюм, видит всю ее фигуру, походку. Только не слышит голоса. Да, никак не может вспомнить ее голоса - прекрасного грудного голоса Эрны... Неужели правда, будто скорее всего забывается голос ушедших... А потом?.. Потом мертвая Эрна среди слабого мерцания свечей в часовне святой Урсулы...
Кручинин прикрыл глаза ладонью. Так он сидел, не замечая того, что Грачик давно уже кончил говорить и с такою же счастливой улыбкой, как во время разговора, глядел теперь на лежавшую на рычаге телефонную трубку. Потом Грачик взглянул на Кручинина, и улыбка исчезла с его лица. Он на цыпочках вышел из комнаты и осторожно притворил за собой дверь, - так осторожно, что Кручинин даже не шевельнулся.
Наконец Кручинин отнял руку от лица и огляделся удивленными глазами человека, только что прошагавшего по десяти годам своей жизни, где столько раз отыскивал счастье другим и никак не мог найти своего собственного. А впрочем?.. Разве он не уверял когда-то Грачика, будто нет на свете человека более счастливого, чем он, - Нил Кручинин, лучше всех понимающий, в чем заключается личное счастье? При воспоминании об этом, Кручинин усмехнулся. Но усмешка эта была не веселой. Довольно грустно слыть чародеем, устраивающим чужие дела, и не уметь найти в огромном мире такое местечко, где бы самому согреться в лучах хотя бы не очень большого личного счастья...
Кручинин поднялся и подошел к окошку. Двор был погружен в полумрак. С карниза спускались уже пустые бечевки из-под хмеля. Там, где прежде высилась пахучая гряда табака и георгин, виднелись только увядшие стебли. Кручинин с грустью отвернулся.
- Если когда-нибудь ты поселишь меня стариком в комнатушке на своей даче - засей для меня одну грядку душистым горошком, - с грустью сказал Кручинин вошедшему Грачику. - Маленькую грядку под моим окном... - Но тут же рассмеялся и совсем другим тоном наигранно весело проговорил: - Поехали ко мне!.. Звони Вилме, пусть придет. Научим ее заваривать чай. Не всегда же его будет тебе заваривать старый гриб Нил Кручинин!
- Эх, Нил Платонович, - сказал Грачик и покачал головой. - Когда вы перестанете надо мной смеяться?
- На этот раз, кажется, все обстоит как нельзя серьезней. Пошли искать.
- Чай?
- Нет, твое счастье.
77. ПИЩЕВАРЕНИЕ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА
Королей и президентов, банкиров и министров, генералов и певцов, международных авантюристов и знаменитых кокоток - многих и многих видывала широкая лестница, ведущая в приемную залу папы. Мрамор ее ступеней оставался одинаково холодным под ногами Вудро Вильсона и Риббентропа, под исковерканными ступнями ксендзов, освобожденных из Освенцима, и под шпороносными сапогами генерала Андерса. Мрамор так же не умел краснеть, как не краснел богоподобный хозяин этого дома.
В то утро, когда папа отказывал в аудиенции всем, к подножию лестницы, выходящей во двор святого Дамаса, неслышно подкатил автомобиль. Папские гвардейцы без опроса пропустили его в ворота, так как рядом с шофером увидели фигуру папского секретаря иезуита Роберта Лейбера. Первым из автомобиля не спеша вышел человек, которого никто здесь не знал. По развязности, с которой посетитель сбросил пальто на руки лакея, по некоторой небрежности костюма и манер, служители без ошибки определили иностранца. Гость неторопливо поднялся в залу святой Клементины. Второй секретарь папы по важнейшим делам иезуит отец Вильгельм Гентрих уже ожидал в зале и тут же, с другой стороны, в залу вошел кардинал - статс-секретарь: гостя не заставляли ждать! Через минуту отворилась дверь библиотеки, служащей кабинетом святому отцу, и охранявшие ее гвардейцы отсалютовали шпагами. Гость проследовал мимо них с видом, говорившим, что его нельзя удивить даже салютом артиллерийской батареи. Дверь библиотеки затворилась, скрыв от глаз присутствующих лиловую спину сутаны статс-секретаря, проплывшего следом за гостем. Содержание беседы иностранца с папой не было опубликовано на страницах "Оссерваторе Романе". Был нем гость, молчали отцы Лейбер и Гентрих, молчал кардинал статс-секретарь, молчал сам святейший. На следующий день папский казначей получил от отца Лейбера чек на огромную сумму в устойчивой валюте. Это плата за души католиков, которых святой отец обещал бросить в горнило закулисной войны против богопротивного коммунизма.
На третьем этаже ватиканского дворца, в комнате, отделанной ореховыми панелями, со стеной, закрытой резным буфетом, за небольшим столом в центре комнаты сидел худой старик с лицом, желтым, как старинный пергамент. Сухая рука с длинными тонкими пальцами перебирала рассыпанные по скатерти кусочки раскрошенного сухарика. Едва пригубленный стакан разбавленного водой вина стоял перед прибором. Глубоко сидящие, окруженные нездоровой синевой темные глаза старика хранили следы огня. Взгляд их был устремлен на двух канареек, сидевших на краю блюдца с зерном, на дальнем краю стола. Канарейки клевали зерно. Глядя на них, старик думал о том, что вот уже восьмая пара птиц клюет на его глазах божье зерно; вот уже он не может сделать лишнего глотка вина без опасения головной боли; вот уже и заботливо приготовленный старой баварской монахиней сухарик не лезет в горло потому, что опять не удалось очистить желудок... Околеет восьмая пара канареек. Вовсе остановится пищеварение. Кардиналы с радостью наложат по девять печатей на каждый из трех гробов, где запаяют его набальзамированные останки, а человечество будет жить. Вероятно, рано или поздно, несмотря на все усилия его самого и его преемников, оно, это живущее человечество, сбросит со своих плеч бремя церкви и пойдет себе вперед к манящему его видению греховного земного счастья, не ожидая перехода в царствие небесное... Человечество!.. Если бы оно знало, как он ненавидит этого темного колосса за неразумие, влекущее его к химере счастья... Счастье?! Кто знает, что это такое?! Он сам?.. Нет... Меньше всех он!..
