кроме попрания свободы художников принесла русской интеллигенции и унизительную нищету. Правда, письмо написано во время Гражданской войны, когда бедствовал весь народ.
«Многоуважаемый Лев Давидович!
Я на несколько дней приехал в Москву; очень прошу Вас оказать мне помощь в получении разрешения на поездку, хоть на один месяц в Ревель. Мне совершенно необходимо устроить мои литературные дела, продать мой новый роман и приобрести вещи и одежду, в которых я и Ан. Ник. крайне нуждаемся, – мы обносились и оборвались до крайней степени, а выпрашивать здесь каждый кусок хлеба, каждое полено дров, пару калош или чулок, согласитесь, слишком унизительно и не соответствует ни моему возрасту, ни моему литературному положению. Сохраняя к Вам все мое прежнее отношение, прошу Вас проявить к нам справедливость и поверить искренности наших намерений, исключающих всякую политику…
С приветом – Федор Сологуб.
P. S. Очень прошу дать мне ответ до пятницы»{662}.
Через два дня Троцкий несколько высокомерно, но в целом благожелательно откликнулся на просьбу русского писателя, не преминув, правда, копию ответа направить Ленину, Луначарскому, Менжинскому и Чичерину (может быть, Председатель Реввоенсовета хотел продемонстрировать свою холодность к бегущей с корабля интеллигенции прежде всего своим коллегам?!).
«Многоуважаемый Федор Кузьмич!
Я не вхожу в обсуждение Ваших замечаний об ”унизительности“ хлопотать о галошах и чулках в истощенной и разоренной стране и о том, будто эта ”унизительность“ усугубляется ”литературным положением“.
Что касается Вашей деловой поездки в Ревель, то, по наведенным мною справкам, мне было заявлено, что препятствий к ней не встречается. Я сообщил, со слов Вашего письма, что Вы не преследуете при этом целей политического характера. Мне незачем прибавлять, что то или другое Ваше содействие по ходу (так в тексте. – Д. В.) мировых эксплуататоров против трудовой республики чрезвычайно затруднило бы возможность выезда для многих других граждан.
С приветом – Троцкий.
Москва, 30 сентября 1920 года»{663}.
Последняя фраза письма явно угрожающая. Так действовал Троцкий, убежденный, что в соотношении «революция и культура» безусловным фаворитом является первый элемент. Но спустя десятилетие Троцкий мог, по крайней мере должен был почувствовать: он во многом ошибся. В своей книге «Что такое СССР и куда он идет?» изгнанник провидчески написал: «Диктатура отражает прошлое варварство, а не будущую культуру. Она налагает по необходимости суровые ограничения на все виды деятельности, в том числе и на духовное творчество. Программа революции с самого начала видела в этих ограничениях временное зло и обязывалась, по мере упрочения нового режима, устранять одно за другим все стеснения свободы». Но он говорил, подразумевая не диктатуру пролетариата, а диктатуру сталинскую.
Далее Троцкий продолжал: «При довольно ”консервативных“ личных художественных вкусах Ленин политически оставался в высшей степени осторожен в вопросах искусства, охотно ссылаясь на свою некомпетентность». Покровительство Луначарского, народного комиссара просвещения и искусств, всяким видам модернизма нередко смущало Ленина, но он ограничивался ироническими замечаниями в частных беседах и оставался крайне далек от мысли превратить свои личные вкусы в закон. В 1924 году, уже на пороге нового периода, автор этой книги, писал Троцкий, так формулировал отношение государства к различным художественным группировкам и течениям: «ставя над всеми ими категорический критерий: за революцию или против революции, – предоставлять им в области художественного самоопределения полную свободу»{664}. Увы, никакого самоопределения в области свободы творчества не наступило. Свою долю вины несет и автор приведенной выше формулы.
Троцкий писал также, что «рабочий класс России под руководством большевиков сделал попытку перестроить жизнь так, чтобы исключить возможность периодических буйных помешательств человечества и заложить основы более высокой культуры. В этом смысл Октябрьской революции»{665}. Те мастера культуры, которые служили революции самозабвенно, преданно, могли рассчитывать на поддержку Троцкого. В этом смысле характерно его отношение к Александру Безыменскому. Троцкий высоко отозвался о его поэзии в письме к Луначарскому. В отзыве на творчество поэта Троцкий писал: «Первая небольшая книжка Безыменского есть подарок и обещание. Безыменский – поэт, и притом свой, октябрьский, до последнего фибра. Ему не нужно ”принимать“ революцию, ибо она сама приняла его в день его духовного рождения… Ему не нужны космические размеры, чтобы чувствовать революцию. Перелицовка аристократической блоковщины, с ее мистической (или космической) музыкой восстания, чужда ему…»{666} Такая поддержка тогда много значила, особенно учитывая политический вес Троцкого в то время. Поэт, отдавший себя революции, для Троцкого – это человек, который совершил больше чем подвиг.
Вместе с тем Троцкий, будучи умным человеком, не мог не сознавать, что революция, вроде бы открыв шлюзы культуры, в то же время страшно обеднила ее, изгнав, уничтожив множество ее создателей и творцов.
История вынесла свой безжалостный вердикт той тоталитарной системе, которую так самоотверженно создавал Троцкий, один из последних фанатиков революции. Культура для нее, революции, была лишь средством.
Личность и революция
По прошествии десятилетий, которые минули с тех пор, как Троцкий по воле Сталина был отправлен в мир иной, становится все более ясным едва ли не главное заблуждение людей XX века о том, что кровавыми революциями можно изменить жизнь к лучшему. Еще до войны Н. А. Бердяев написал в Париже книгу с характерным названием «Истоки и смысл русского коммунизма», в которой с глубокой убежденностью писал, что «революция есть рок истории, неотвратимая судьба исторического существования. В революции происходит суд над злыми силами, творящими неправду, но судящие силы сами творят зло; в революции и добро осуществляется силами зла, так как добрые силы были бессильны реализовать свое добро в истории»{667}.
В русской революции были, возможно, последние великие фанатики, считавшие, что с ее кровавой помощью можно будет изменить все: экономические отношения, природу людей, шкалу их духовных ценностей, национальное самосознание. Роковое, страшное заблуждение этих людей теперь очевидно. Время таких «классических», как Великая французская, революций прошло. Человек может достойно менять мир, лишь созидая, творя добро, осуществляя мудрые реформы. Но революционерам первой четверти XX века даже сама мысль о пагубности насилия в общественном развитии была недоступна. Для Ленина, писал Бердяев, «марксизм есть прежде всего учение о диктатуре пролетариата». Ленин, продолжал он, «антигуманист, как и антидемократ». А сам «ленинизм есть вождизм нового типа, он выдвигает вождя масс, наделенного диктаторской властью»{668}. Этот суровый, но во многом справедливый вывод объясняет многое и в понимании соотношения «личность и революция».
Признание в качестве главной идеи марксизма концепции диктатуры пролетариата с неизбежностью двигало революцию к насилию, что вело, в свою очередь, к появлению мощной авторитарной тенденции в большевизме вообще. Ведь как Ленин понимал диктатуру? «…Понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть»{669}. Но это, так сказать, теоретический тезис, который – теперь мы это знаем – вождь революции, не колеблясь, материализовал в социальной практике:
«В Нижегородский совдеп.
В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов… навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров… Ни минуты промедления… Надо действовать вовсю: массовые обыски, расстрелы за хранение оружия, массовый вывоз меньшевиков и ненадежных…
9. VIII.18.
Ваш Ленин».
Страшные слова. Куда делись дореволюционные заверения о приверженности демократии, гуманизму, справедливости?.. В подобных телеграммах – а их много – оправдание тоталитаризма, рожденного диктатурой. Таким образом, возникла зловещая цепочка: диктатура пролетариата – насилие – тоталитаризм, которая дает ясный ответ на вопрос о роли и месте личности в революции. Признание за рабочим классом исключительного права определять судьбы всех людей с неизбежностью вело к утверждению тоталитаризма с его жестким делением на «вождей» и «массы». Естественно, среди «вождей», которые и могли быть только «личностями», существовала иерархия. Верховный «вождь» в окружении других «выдающихся вождей» опирался на целую пирамиду лидеров низших рангов. Именно такая система, в силу отказа от подлинного демократического народовластия, стала рождаться в России после революции.
Но тоталитаризм вносит иерархическое деление и в массы. Прежде всего массы могут быть «сознательными» и «несознательными». После
