революции в России к последним были отнесены мелкая буржуазия, интеллигенция, чиновничество, почти все крестьянство. С помощью всепроникающей бюрократии народ был дифференцирован и расчленен. В нем появились не только «прослойки», но и группы, социальная «чистота» которых определялась классовым происхождением. Но поскольку русская революция как бы вышла из войны и стала возможной благодаря прежде всего ей, то большевики, естественно, унаследовали и многие методы, рожденные войной. Применительно к XX столетию почти все именно так и обстоит. Добавлю к этому, что русский коммунизм «вышел» не только из мировой войны, но и из гражданского насилия. Неограниченного. Такого, например, как предлагал 22 августа 1918 года Ленин, телеграфируя в Саратов Пайкесу: «…расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты»{670}. Вдумайтесь: расстреливать не только «заговорщиков», но и «колеблющихся», и при этом не обременяя себя даже видимостью законности. Побыстрее, не мешкая… Таков был стиль большевиков, предложенный партии ее вождями. Готовность к насилию, признание его естественности и необходимости постепенно становились элементами общественного сознания всего народа.
Троцкий, как ортодоксальный марксист, быстро увидел и оценил авторитаризм большевизма, но не протестовал, потому что в складывающейся системе ему была уготована особая Роль, роль «вождя». Я уже писал раньше, каким был Троцкий в Дни Февраля и Октября 1917 года. Сочетание всех его интеллектуальных, нравственных качеств и воли позволило ему стать одним из самых видных выразителей радикализма и максимализма большевиков. Без тени сомнений уже по прошествии многих лет он прямо скажет, что революция в Октябре стала возможной лишь благодаря руководству восставшими массами со стороны Ленина и его, Троцкого.
В конце марта 1935 года, за три месяца до выезда из Франции в Норвегию, он запишет в своем дневнике: «Не будь меня в 1917 г. в Петербурге, Октябрьская революция произошла бы – при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Октябрьской революции… То же можно сказать в общем и целом о гражданской войне (хотя в первый ее период, особенно в момент утраты Симбирска и Казани, Ленин дрогнул, усомнился, но это было, несомненно, переходящее настроение, в котором он едва ли даже кому-то признался, кроме меня)»{671}. Закончив эту фразу, Троцкий сделал в дневнике примечание: «Надо будет об этом подробнее рассказать».
Троцкий едва ли сильно переоценивал свою роль, но его откровения, часто на грани тщеславия, высвечивают одну из характерных черт его личности.
Авторитаризм русских революционеров-руководителей постепенно, но достаточно быстро привел к замене в партии социал-демократических традиций новыми – большевистскими, коммунистическими. Отныне «вождю» любого ранга достаточно заявить, что этот конкретный шаг или мера «в интересах пролетариата», что «рабочий класс требует», а «массы настаивают», и правовое обеспечение волюнтаристской акции будет считаться достаточным. Монополия на власть и мысль привела к тому, что выражать эти самые интересы масс могли только «вожди».
Но здесь таилась другая коварная опасность: создание на основе «старой партийной гвардии» нового слоя советских руководителей, стоящих вне реального контроля народа, что вело к их ускоренной бюрократизации. Партийность становилась неизменным и едва ли не основным условием успешной карьеры. Стал быстро формироваться новый тип руководителя, интеллигента, работника вообще. Главными критериями значимости личности считались теперь абсолютная приверженность не только коммунистической идеологии, но и ее реализации на практике, преданность новым вождям, непримиримость ко всему буржуазному. Отныне на собраниях, конференциях, съездах, совещаниях (особенно с конца 20-х гг.) все стали соревноваться в степени поддержки «генеральной линии партии», восхвалении «мудрости вождя» (уже единственного), «гениальности» выдвинутых планов. Однодумство, однопартийность, единство во что бы то ни стало породили ту зловещую атмосферу, в которой произросли ядовитые побеги единовластия, бюрократии и догматизма, последствия которых не изжиты в обществе до сих пор. Цементирование партийного единства сопровождалось утратой интеллектуальной и нравственной свободы, без которой не может полнокровно развиваться личность. Превращение партии в некую государственную организацию способствовало появлению и нового вида карьеризма.
Для иллюстрации этих положений небезынтересно привести несколько выдержек из письма Троцкому его убежденного сторонника Иоффе. Письмо датировано 1 мая 1920 года. В нем он, по существу, просит протекции Троцкого на пост народного комиссара РКИ или на одну из крупных должностей в Наркомате иностранных дел. Хотел того Иоффе или нет, но в своем письме он весьма убедительно обозначил начавшийся процесс бюрократизации партии и государства и, в частности, показал форму нового советского карьеризма. Эти процессы накладывали свой отпечаток на развитие личности руководителя, рожденного революцией.
Иоффе пишет Троцкому, что складывающееся положение в стране ведет к тому, что «принадлежность к партии вместо кандалов на ноги или веревки на шею влечет за собою приобщение к пользованию вполне реальными материальными благами, что чрезвычайно меняет и партийную психологию, и партийную мораль». Далее автор письма констатирует, что существует «неписаный закон нашей конституции», благодаря «которому партийная организация стоит над советской властью, что позволяет выбросить на верхушку демагога, корыстного и политически аморального, обладающего только одним достоинством – хорошо подвешенным языком». Иоффе, не вскрывая подлинных истоков этого явления, в своем пространном, на несколько страниц письме идет дальше: «…при недостатке материальных благ в Советской России – партийная и советская бюрократия пользуются ими в ущерб не только буржуазии, как это следовало бы, но в ущерб Пролетариату, чего не следовало бы. Почему комиссарам и комиссарчикам можно свободно передвигаться, а нам нельзя? Почему для них находятся места в вагонах, а для нас нет? Почему для них находятся места в санаториях, а для нас нет? и т. д. Это было лейтмотивом на всех беспартийных конференциях, где мне приходилось выступать». Иоффе не без горечи пишет, что складывается новая психологическая установка: «вождям все можно».
Рисуя картину закрепления вождизма и неравенства, обусловленных монополией партии и ролью должности, старый друг Троцкого продолжает: «…в Москве неравенство действительно чрезвычайно велико и фактически в зависимости от поста находится и материальная обеспеченность, и Вы согласитесь, что дело становится чрезвычайно опасным. Мне, например, передавали, что перед последней чисткой ВЦИК старые члены его были страшно взволнованы и перепуганы главным образом потому, что боялись лишиться права жить в ”Национале“ и, следовательно, потерять все связанные с этим привилегии… Сверху донизу и снизу доверху – одно и то же. На самом низу дело сводится к паре сапог и гимнастерке; выше – к автомобилю, вагону, совнаркомовской столовой, квартире в Кремле или ”Национале“; а на самом верху, где имеется уже и то, и другое, и третье, – к престижу, громкому положению и известному имени. Откуда тут взяться прежней партийной преданности и самоотверженности, революционному подвижничеству и самозабвению!.. Молодежь воспитывается уже в новых, мною только что изображенных традициях. Как тут не ужаснуться за нашу партию и революцию?!»{672}
Последняя фраза особенно знаменательна. Иоффе смог разглядеть подступавшую страшную опасность для строя, для партии, для революции, но он видел лишь факты, а не глубинные пружины, их вызывающие. После X съезда партии в 1921 году, запретившего любые фракции, бюрократическое закостенение пошло еще быстрее. В конце концов разгромив все «платформы», «уклоны», «оппозиции», партия стала идеологическим орденом. Отныне свою чистоту и ортодоксальность нужно было постоянно демонстрировать и доказывать, особенно выискивая тех, кто хоть чем-то отличается от массы. Личности революционеров нивелировались, выстраивались по ранжиру, по партийной значимости. Уничтожив буржуазию, оставшись в диктаторском одиночестве, партия могла теперь пожирать лишь тех своих членов, которые чем-то отличались от сформировавшихся стандартов. Родился новый тип руководителя: исполнительный по отношению к Центру, подозрительный ко всем, безынициативный, некомпетентный, бескультурный, не сомневающийся, жесткий проводник «линии». Безликий коллектив во главе с безликим руководителем стал плодом извращенной революции. Чистота типа поддерживалась чистками: партийными, моральными, политическими, а затем и физическими. Под ногами у руководителя нового типа оказался русский погост.
Возможно, некоторые мои рассуждения покажутся слишком категоричными. Но давайте посмотрим, что говорил, характеризуя родившуюся новую интеллигенцию, Николай Бердяев. В этом «новом коммунистическом типе мотивы силы и власти вытеснили старые мотивы правдолюбия и сострадательности. В этом типе выработалась жесткость, переходящая в жестокость. Этот новый душевный тип оказался очень благоприятным плану Ленина, он стал материалом организации коммунистической партии, он стал властвовать над огромной страной. Новый душевный тип, призванный к господству в революции, поставляется из рабоче-крестьянской
