— Кстати, о конфетах, — сказала она наконец со вздохом, — ты заметила, какие яростные взгляды бросал в нашу сторону Хуанчо? Уверена, что он не сразу убил первого быка из-за красивого кавалера, который беседовал с тобой. Хуанчо ревнив, как тигр, и если он отыщет соперника, тому худо придется. Я недорого дала бы за шкуру нашего молодого кавалера — не миновать ей отменных ударов навахи. Помнишь, как Хуанчо пырнул ножом Лука? А за что? Бедный малый лишь преподнес тебе букет цветов на храмовой праздник святого Исидро.
— Надеюсь, Хуанчо не дойдет больше до такой крайности; я попросила молодого кавалера не разговаривать со мной, попросила так настойчиво, так убедительно, что он сразу замолчал. Он почувствовал мой страх и пожалел меня. Но какое это мучение, когда тебя преследует такая безжалостная любовь!
— Сама виновата, — проговорила старуха, — вольно же тебе быть такой хорошенькой!
Отрывистый стук в дверь, как будто постучала чья-то железная рука, прервал этот разговор.
Алдонса встала со стула, подошла к двери и заглянула в зарешеченное, прикрытое ставней оконце, по испанскому обычаю пробитое на уровне глаз.
В отверстии показалось лицо Хуанчо, бледное, несмотря на бронзовый загар, полученный на арене.
Старуха открыла дверь, и Хуанчо вошел в комнату. Лицо его хранило следы бурного волнения, испытанного во время корриды, и выражало с трудом сдерживаемую ярость, ибо для этого человека, по-своему понимавшего вопросы чести, крики «браво» не могли заглушить свистков; он считал себя обесчещенным и намеревался проявить безрассудную отвагу, чтобы оправдаться в глазах общественного мнения и перед самим собой.
Но больше всего волновала матадора, до крайности распаляя его гнев, мысль о том, что он не мог вовремя уйти из цирка и догнать молодого кавалера, который так настойчиво любезничал с Милитоной. Где отыскать его теперь? Конечно, он последовал за девушкой и опять заговорил с ней.
Стоило Хуанчо подумать о сопернике, как рука его невольно тянулась к поясу, за кинжалом.
Он сел на второй стул. Милитона стояла, облокотясь на подоконник, и рвала на мелкие кусочки увядший цветок красной гвоздики; пытаясь скрыть смятение. Алдонса обмахивалась веером; неловкое молчание царило в комнате; нарушила его старуха.
— Скажите, как ваша рука, Хуанчо, все еще болит? — спросила она.
— Нет, — ответил матадор, устремив испытующий взгляд на Милитону.
— Вам надо бы сделать примочки из соленой воды, — продолжала Алдонса, чтобы поддержать разговор.
Хуанчо промолчал и, поглощенный своими неотвязными мыслями, спросил у Милитоны:
— Что за щеголь сидел рядом с вами в цирке?
— Я впервые вижу его, я с ним незнакома.
— Но хотели бы познакомиться?
— Вы весьма учтивы. Ну, а если и так?
— Если так, я убью вашего красавчика в лакированных сапогах, во фраке и белых перчатках.
— Вы не в своем уме, Хуанчо; разве я дала вам право ревновать меня? Предположим, вы любите меня, но это не моя вина. Неужели я обязана тут же воспылать к вам страстью только потому, что вам угодно было найти меня красивой.
— Что правда, то правда, она не обязана, — вмешалась в разговор старуха, — и все же из вас двоих вышла бы чудесная парочка. Никогда еще более нежные пальчики не покоились на более могучей руке, и если бы вы сплясали вместе качучу в парке Лас-Делисиас, люди вскочили бы на стулья, чтобы лучше вас видеть.
— Разве я заигрывала с вами, Хуанчо? Строила вам глазки, завлекала улыбками, томными вздохами?
— Нет, — глухо промолвил тореро.
— Я ничего вам не обещала, Хуанчо, не позволяла даже надеяться; я всегда твердила вам: забудьте меня! Почему же вы мучаете, оскорбляете меня своими сумасбродными выходками? Их ничто не оправдывает! Неужели мне нельзя взглянуть ни на одного мужчину из боязни, что вы убьете его? Долго ли вы будете отпугивать от меня людей? Вы изуродовали несчастного Лука, славного парня, который забавлял, смешил меня. Вы серьезно ранили Хинеса, вашего друга, а он только и сделал, что поцеловал мне руку! И вы думаете, это поможет вам добиться взаимности? Сегодня вы делаете глупость за глупостью в цирке: пока вы шпионите за мной, бык нападает на вас, и вы наносите ему бесславный удар!
— Но я люблю тебя, Милитона, люблю всем сердцем, со всем пылом страсти, испепеляющей меня. Во всем мире я вижу одну тебя, и пусть бык угрожает поддеть меня на рога, я даже не замечу этого, если ты улыбаешься другому мужчине. Я не умею любезничать, это правда, я провел молодость в жестокой борьбе с разъяренными быками; я ежедневно убиваю и рискую быть убитым. Мне ли походить на молодых щеголей, хрупких, тонких, как девушки, у которых нет иного дела, как завиваться да читать газеты? Если ты и не будешь моей, я не отдам тебя никому другому! — прибавил Хуанчо, помолчав, и с силой ударил кулаком по столу, как бы в подтверждение своих слов.
Он тут же резко поднялся и вышел, пробормотав сквозь зубы:
— Я сумею разыскать этого красавчика и всадить ему в брюхо не меньше трех дюймов стали.
Вернемся теперь к Андресу. Понуро стоя у фортепьяно, он поет свою партию в дуэте Беллини и так фальшивит, что приводит в отчаяние Фелисиану. Никогда еще светский вечер не вызывал у него большей скуки, и он мысленно посылал к черту маркизу де Бенавидес и ее прием.
Вспоминая тонкий, чистый профиль юной манолы, ее иссиня-черные волосы, арабские глаза, дикую грацию и живописный костюм, он без всякого удовольствия взирал на перезрелых дам в тюрбанах, украшавших своим присутствием роскошную гостиную маркизы. Он нашел, что его невеста явно дурна собой, и удалился окончательно влюбленный в Милитону.
Когда Андрес возвращался домой по улице Алькала, кто-то дернул его за фалду фрака: это был Перико; мальчик сделал новое открытие, и ему, видимо, не терпелось отчитаться перед доном Андресом, а быть может, и получить обещанную награду.
— Она живет на улице Дель-Повар, сеньор, — сказал мальчик, — в третьем доме направо. Я видел ее давеча у окна, она снимала с него кувшин с водой.
IV
«Недостаточно знать, где свила себе гнездышко моя голубка, — подумал дон Андрес, пробуждаясь на другой день после приятных сновидений, во время которых ему не раз являлся прелестный образ Милитоны, — главное, добраться до нее, но как? Я вижу только одно средство: занять наблюдательный пост против дома юной манолы и попытаться что-нибудь выведать. Но если я отправлюсь и квартал, где она живет, в своем обычном костюме, иначе говоря, одетым по последней парижской моде, то привлеку к себе внимание, что помешает мне произвести разведку. В этот час девушка либо вышла из дому, либо возвращается с покупками, — вряд ли леденцы и орехи запасены у нее на полгода вперед; я подойду к ней, скажу несколько любезных слов и посмотрю, так ли она недоступна на улице, как в цирке. Идем же на Растро и купим все необходимое, чтобы превратиться из щеголя в маноло; переодетый таким образом, я не вызову подозрений ни у ревнивого любовника, ни у свирепого брата и, не подавая виду, соберу сведения о моей красавице».
С этим намерением Андрес вскочил с постели, наскоро выпил чашку шоколада, сваренного на воде, и отправился на Растро — мадридскую толкучку, где можно найти решительно все, за исключением новых вещей. Он был счастлив и весел; мысль о том, что девушка не полюбит его или любит другого, даже не приходила ему в голову; он был преисполнен уверенности, которая редко обманывает, ибо основывается на предчувствии взаимной симпатии; и в нем пробуждалась старинная страсть к приключениям, свойственная испанцам. Предстоящий маскарад забавлял Андреса, и хотя инфанта, очаровавшая его, была простой манолой, он с удовольствием рисовал себе, как будет разгуливать под ее окном в сером плаще, сливающемся со старыми стенами; ужас девушки, говоривший о неведомой серьезной угрозе, лишал это похождение всякой тривиальности.
Андрес дошел до Растро, перебирая в уме тысячи хитростей, которые рушились одна за другой, как совершенно непригодные на деле.
Растро — место довольно занятное. Представьте себе бугристую возвышенность, нечто вроде холма, окруженную жалкими, грязными лачугами, где процветают разные подозрительные ремесла.
На этом пригорке и на соседних улицах ютятся торговцы всевозможным хламом — старьевщики, продавцы железного лома, тряпок, битой посуды, всего, что износилось, засалено, разорвано, вышло из употребления. Одежда в пятнах и дырах, загадочные обломки и осколки, ржавые гвозди находят здесь своих покупателей; среди этого причудливого смешения вещей обноски всех сословий соседствуют с истинно философским безразличием; старый придворный мундир без галунов соприкасается с ярко отделанной крестьянской курткой; юбка танцовщицы с потускневшими блестками висит неподалеку от потертой, заплатанной сутаны. Стремена пикадора свалены в одну кучу с искусственными цветами, с разрозненными книгами, почерневшими или пожелтевшими картинами и никому уже не нужными портретами. Рабле и Бальзаку потребовалось бы по меньшей мере четыре страницы, чтобы описать все это.
