Тщательными и вдумчивыми наблюдениями М. З. Паничкиной и С. А. Семёнова доказано одно: рубила, как и подобные им грубые рубящие изделия, использовались для очень сильных рубящих ударов сверху вниз, с одновременным режущим движением заострённым краем по направлению к себе[390]. К этому можно добавить, что удары наносились по предмету, находившемуся ниже груди человека или самое большое — на уровне его груди, так как только при этом условии возможно приложение полной силы. Что же это за предмет, который можно одновременно, т. е. почти одним и тем же движением, и рубить и резать, с которым к тому же было не управиться с помощью всего прочего комплекса режущих и скребущих орудий? Ответ представляется однозначным: это была туша крупного животного, кожа которого ни в одном месте не была повреждена и поэтому не поддавалась никакому подрезанию. Ещё один вариант «твёрдой оболочки», которую создала природа!
Таким образом, ручные рубила были, по-видимому, орудиями очень точного и ограниченного назначения. Их единственной, строго специальной функцией являлась первичная обработка туш крупных животных, приносимых к отмели или берегу водой. Сюда входит, прежде всего, вспарывание, т. е. прорубание шкуры, но, по всей вероятности, также и разрубание крупных сочленений, отделение членов и т. п. Вторичную обработку удобнее было производить комплексом остальных орудий (если не говорить о необходимости какого-либо рычага для раздвижения рёбер или позвонков, о чём будет сказано ниже).
В дошелльское время древнейшие троглодитиды обходились без ручных рубил. Очевидно, отсюда следует заключить, что тогда находилось ещё довольно много останков травоядных с уже ободранной кожей, объеденных. Это соответствует времени, когда вымирание хищной махайродовой фауны ещё только начиналось. Но позже для троглодитид стала уже вопросом жизни необходимость выработать новообразование для освоения совершенно цельных туш. Они обрели то, что природой в другом звене было утрачено: подобие клыков махайрода, предназначенное для прорубания, вспарывания толстой кожи травоядных.
Итак, археоантропы все ещё, как и австралопитеки, не имели никаких ни морфологических, ни функциональных новообразований для умерщвления крупных животных, для превращения в хищников-убийц. Они были по-прежнему узко специализированным видом высших приматов, приспособленным к трупоядению. Гипотеза об их охоте на крупных животных не может быть подтверждена никакими фактами. Исследователями, начиная от В. Зёргеля[391] и кончая С. Семёновым[392], было приложено много усилий для описания «ловчих ям», «гоньбы» (загонной охоты) и других якобы возможных в нижнем палеолите средств. Но всё это не подтверждено ничем, кроме этнографических примеров, относящихся совсем к другим эпохам развития человека, да и развития инстинктов у животных, служивших объектами охоты. В раскопках не найдено ничего сколько-нибудь надёжно подтверждающего такие догадки.
И вот, наконец, нечто обнаружилось! Правда, крохотный предлог, но зато для огромного обобщения: у питекантропов было деревянное оружие охоты — копья, дротики, рогатины, пики. Прежде это было только привлекательной для кое-кого умственной конструкцией. Раз оббитые камни явно не годятся для охоты, а охота мыслилась как нечто обязательное (иначе какие же это люди!), значит надо было вообразить деревянное оружие охоты, просто не сохраняющееся в геологических наслоениях так долго, как камни. И вот догадка как будто бы подтвердилась.
В 1948 г. у Лерингена (Нижнаяя Саксония, на р. Аллер), вместе с архаического типа каменным инвентарём была найдена между рёбрами древнего слона палка из тисового дерева длиной в 244 см. с заострённым и закалённым на огне концом. На счастье, опубликовавший эту находку Адам сам исключил возможность толковать эту палку как метательное оружие — копьё, ибо установил, что центр тяжести располагается ниже её середины. Остающееся предположение об охоте на слона с помощью пики или рогатины слишком неправдоподобно: такое оружие годилось бы не для преследования убегающего животного, а лишь против надвигающегося на охотника, или в случае, если последний подкрался бы под самое брюхо слона[393].
Найдены и ещё немногие обломки таких палок в нижнепалеолитических раскопках Клектон (Англия) и Торральба (Испания)[394]. Растут и ширятся догадки о «деревянном охотничьем оружии» нижнего палеолита, для изготовления которого якобы и каменные орудия служили всего лишь рабочим инструментом.
А, ведь, ларчик просто открывается. Не всякую операцию при разделке огромной туши произведёшь камнем и руками. Как, например, раздвинуть рёбра трупа слона? Тут ни каменные рубила, ни отщепы не помогут, нужен крепкий рычаг наподобие лома. Заострённая, да ещё закалённая на углях тисовая палка — изделие принципиально совершенно того же порядка, что и заострённые и тщательно обработанные камни. Словом, нет необходимости придумывать для этой палки функцию, существенно отличную от функций каменных орудий. При разделке туши слона, в частности, для расчленения рёбер, мог понадобиться длинный, как можно более прочный рычаг; палка с острым обожжённым концом годилась и для того, чтобы проткнуть толщу кожи и другие покровы; можно было пронзить насквозь отчленённую часть туши для переноски её вдвоём. Как бы ни были интересны и значительны эти находки, относящиеся, видимо, к ашёльскому времени, они не дают оснований для умозаключения об охоте. Всё остальное, что говорится о нижнепалеолитической охоте, не связано вообще с какими бы то ни было археологическими фактами, кроме факта совместного залегания нижнепалеолитических орудий с костями нижнеплейстоценовых животных. Но эта связь, как было показано, в действительности объясняется иначе.
Впрочем, упомянем единственную находку кости животного нижнеплейстоценового времени с вживлённым ещё при его жизни небольшим обломком кремня. Факт слишком единичный, чтобы служить достоверной основой для выводов. Это мог быть, скажем, исключительный случай, когда археоантроп принялся было за труп животного, но оно оказалось ещё не испустившим дух и от острой боли вскочило, унеся в ране этот осколок. Никаких сходных материалов не существует.
Нельзя не затронуть вопрос о растительной пище археоантропов. В высшей степени вероятно, что они продолжали ею широко пользоваться, однако стараясь ради неё не уходить слишком далеко от своего биотопа — от отмелей и побережий. Можно, конечно, допустить и более далёкие откочёвки за растительной пищей в моменты оскуднения основного источника корма. Но фактических данных для разработки вопроса о растительной пище почти нет. В пользу употребления такой пищи говорит лишь анализ состояния жевательной поверхности зубов. Из археологических материалов можно сослаться только на найденные в Чжоу-Коу-дяне косточки каких-то ягод, напоминавших вишню, и на обнаруженный там же орех.
Итак, согласно изложенному представлению, разнообразные археоантропы представляли собою весьма специализированный, занимавший узкую экологическую нишу род. Его существование связано лишь с определённой эпохой четвертичного периода, с особенностями её климата, ландшафта, фауны. Пожалуй, австралопитеки (и близкие им формы) были ещё более специализированы; может быть, они даже вовсе не потребляли и не умели использовать мясо — ели только мозговое вещество. Но и археоантропы были редким родом, кормовая база которого была очень специфической и ограниченной; родом, ареал которого был широк, а число особей незначительно. Особенность этого рода, сделавшая его важным звеном в антропогенезе, состояла в том, что он очень далеко отклонился от образа жизни, присущего другим приматам. По утверждению зоологов, бобры организованы особенно сложно и интересно по той причине, что они являются единственным видом среди грызунов, приспособившимся к обитанию в воде. Но эти троглодитиды неизмеримо больше отклонились от экологии отряда приматов. Будучи по происхождению преимущественно растительноядным, этот род питался мясом; будучи сухопутным, он добывал себе пищу в воде; обладая древними инстинктами не более чем для разбивания камнем орехов и раковин, затем — костей, он разбивал и обкалывал крепкие камни, от которых к тому же сыпались при этом искры.
Следовательно, в своей новой экологической среде он в ограниченной мере мог опираться на эволюционно более древние инстинкты своего отряда, на унаследованные издалека стереотипы поведения. Но он должен был вырабатывать много новых, молодых, небывалых в его родословном древе навыков и стереотипов. Значительное увеличение объёма и веса головного мозга этого животного является показателем грандиозности этих компенсаторных и приспособительных процессов, обилия тех новых физиологических механизмов, которые он должен был обрести.
