Загораживает (буквально ведь) дорогу обеими руками какого-то солдата: отдай ей, республике, мои сигары! На, матушка, подавись моим добром, «sil vous рlаit»![5] Эта удивительная цивилизация сумела так зарекомендовать человека перед человеком, что… подите-ка вот, например, попроситесь ночевать к вашему соседу, — часа этак в два ночи, — пустит ли он вас? Нет, не пустит; он боится, что его «ограбят»… Подите-ка потом, попробуйте просто на улице провести ночь (так как никто не пустит, если пе заплатить), — позволят ли сделать это? Нет, сгонят с мостовой, сгонят с тротуара, с тротуарной скамейки… да и скамейки-то на улицах тоже только в одном Париже; на всем земном шаре только здесь, — слава тебе, господи, — додумались, что если человек устал (и очень можно устать от благодеяний этой цивилизации), — так надо ему где-нибудь сесть и отдохнуть… Кроме Парижа — нигде этого нет.
Сел — сгонят; стал — «чего стоишь?»
— Меня, друг ты мой любезный, — рассказывал мне извозчик, — один городовой, так веришь ли, как есть из всей улицы выбил…
— Как так из всей?
— Так вот и вышиб вон из всей улицы. Стану так — «пошел прочь»… Перееду на угол — «чего стоишь?» Подвинусь подальше — нагонит, — «ишь нашел место!» Вышибает вон — да и на поди… Бился, бился я, — так из всей Покровки и вышиб, как есть начисто вылущил из всей улицы!..
Да то ли еще придумано: ни с того ни с сего вдруг запрут целое море, и если, наконец, пустят какой-нибудь пароходишко, так не иначе, как после страшной драки, притом денег изведут — тьмы тем, людей перебьют — видимо, невидимо… Не дают ни сесть отдохнуть, не дают ни пить, ни есть (сочтите, сколько ежедневно умирает с голоду на всем земном шаре), — и все-таки кругом виноват!.. А главное — подо все это подведены принципы разные — законы, и, что самое главное, никто не знает, зачем все это (то есть принципы и законы) подведено… Спросите-ка попробуйте хоть у г. Мак-Магона, — зачем это он у меня отнял сигары и куда их дел?.. Ведь, наверно, он отопрется от этого… J'y suis, j'y reste[6] — только всего и будет вместо сигар-то… а сигар все-таки мне не видать, как своих ушей, и где они — известно единому богу. Нет, решил я, — непременно надобно что-нибудь переделать во всей этой бестолковщине. Если уж нельзя совсем отдать назад принадлежащие мне сигары, то нельзя ли хоть сказать мне, каков у них вкус? Если уж нельзя совсем перестроить эту неудобную, закопченную нору, то побелить ее, подновить — решительно необходимо.
Убедившись в необходимости такой ремонтировки, я, придя домой, принялся за чтение французских газет с целью найти что-нибудь, что убедило бы меня, что ремонтировка эта уже идет и что мысль моя, стало быть, верна.
Теперь, думал я, наконец-таки установилась республика, — и разумеется, ее первая обязанность — похлопотать, чтобы человечеству, хоть только французскому, было поудобнее жить на свете.
«В 1844 г., — читаю я, — белого духовенства (clerqe seculier) было во Франции 41 619 человек (священников). В 1872 г. их стало уже 52 148 человек. Прибавилось на 10 529 человек. Монахинь в 1844 г. считалось во Франции около 25 тысяч, г в 1872 г. их набралось уже 84 300. Прибавив к этим цифрам 32 102 монаха, получим сумму в 149 550 человек, причем окажется, что с 1844 г. по 1872 г. духовенства увеличилось на 69 тысяч 529 чел., в том числе одних женщин прибыло 59 000» (Manuel du clroit public ecclesiastique frangais, M. Dupin.)[7] Что же касается размеров материальных средств духовенства, то о них можно судить по размерам его расходов, о которых в книге Блока «La statistiqtic de la France»[8] находится следующие цифры: «В 1820 расходу было — 24061 399, в 1832 — 33 049 361, в 1851 — 40083947, а в 1873 расходу уже 52261 595 франков».
Читаю я это и думаю: Недурно! Эти люди, очевидно, делают дело и умеют делать его. В тридцать лет они увеличивают свою корпорацию почти вдвое, а в пятьдесят лет умеют увеличить свои доходы в два с половиною раза. Нет никакого сомнения, что они работают, да и не только работают, а дают в своих монастырях прибежище массе женщин, очевидно оставшихся на свете одинокими благодаря войне 1870–1871 годов. (Иначе невозможно объяснить такой наплыв в 1872 году женщин в монастыри.) Такой успех партии, с которой просвещенному человеку почти обязательно вести войну, — заставил меня тотчас же обратить внимание на успехи, какие сделал сам этот просвещенный человек.
В войну 1870–1871 годов просвещенный человек (хотя и не теперешний) ухлопал двести тысяч человек, некоторая часть вдов подобрана монастырями, духовенством. Затем из дебатов об амнистии видно, что теперешний, уже просвещенный человек в самом начале своей деятельности устранил из обращения более пятидесяти тысяч человек — тридцать три тысячи изгнал и, заковав в цепи, разослал в Нумею, Новую Каледонию, Кайенну, а семнадцать тысяч с лишком расстрелял; еще некоторая часть вдов подобрана духовенством и монастырями. Увеличивая ряды своего противника, хлопочет ли просвещенный человек о том, чтобы на будущее время не пришлось ему вновь устранять из обращения собственных своих граждан, представителем которых он служит к от которых получает за эту службу вознаграждение? Нет! Не только не старается, — а как бы стремится ожесточить против себя собственную свою партию. Вот пример. Несколько времени тому назад в газетах печаталось объявление о так называемом Fete du travail[9]. Праздник этот состоял в том, что парижские мастеровые решились уступить вознаграждение одного рабочего дня в пользу делегатов от рабочих обществ, отправляющихся на Филадельфийскую выставку. Этот день даровой работы и назван праздником. Необходимость такой жертвы со стороны рабочего человека в пользу своих братьев рабочих объясняется удивительно остроумным поведением вышеупомянутого просвещенного человека. Мысль об отправке рабочих на Филадельфийскую выставку пробудилась в рабочих синдикатах Парижа и мотивировалась самым основательным доводом. Член общества переплетчиков Винена, избранный этим обществом в делегаты, вот как изложил эти доводы перед своими избирателями: «Я уже имел случай и прежде путешествовать по Англии и Бельгии, и уж не раз приходилось задуматься о том, чего заслуживают рассказы о благосостоянии рабочих, существующем в каких-то отдаленных странах. Преимущества положения бельгийских рабочих, превознесенные нам несколько лет тому назад точь-в-точь так, как теперь превозносят нам положение рабочего в Америке, оказались, по моим наблюдениям, чистыми бреднями, существующими только в воображении их сочинителей.
Собственный опыт убедил меня в том же относительно Англии. И в Америку я еду почти уж убежденный, что прелести рабочего быта, которою нас мажут по губам, не существует и там; никакими и ничьими указаниями и руководствами я пользоваться не буду и положусь на собственные наблюдения и собственную работу; буду наблюдать и работать, как умею. Особенное внимание я обращу на машины. Машинам предстоит в будущем принести нам, рабочим, громадные выгоды. До сих пор они помогали только благосостоянию отдельных лип, но когда всеми будет хорошо понята необходимость товарищества, — они будут улучшать благосостояние лиц, уменьшать работу рук и дадут время поработать и мозгу». Подобного же рода цель, то есть желание изучить технические усовершенствования разного рода ремесел, была заявляема во всех рабочих синдикатах, оттененных разными специальностями, и нет никакого сомнения, что желание изучить свое дело — желание вполне законное — и должно быть предоставлено именно специалистам. Что же делают просвещенные люди? Они вручают шестьсот тысяч франков хозяевам фабрик, зная, что не всякий хозяин имеет ту же цель, что и рабочий, и зная кроме того, что не всякий хозяин — специалист: одному фабрика досталась по наследству, другой, будучи, положим, сам мыловар, получил железный завод в уплату долга и т. д. Наконец, немало есть и таких, у которых, помимо фабрик и заводов, на руках имеются громадные капиталы и все время которых поэтому занято игрою на бирже и другими спекуляциями, отнимающими всякую возможность посвятить себя изучению техники каких-нибудь мастерств. Так вот этим-то людям палата и вручила шестьсот тысяч франков, хлопоча о том, чтобы право распоряжаться посылкою рабочих на выставку было отнято от синдикатов и оставлено в руках неспециалистов: то есть делая как раз не то, что нужно. Рабочие синдикаты отказались признать за неспециалистами право распоряжаться в их собственном деле и продолжали настаивать на том, что именно они, а не кто другой, должны и имеют к этому все резоны, — сами выбирать людей, которых надо послать в Филадельфию.
Тогда, видя, что дело поставлено довольно глупо, национальное собрание просвещенных людей решилось дать рабочим сто тысяч франков, но тут же спохватилось и не замедлило поступить еще хуже: сто тысяч франков оно давало с тем, чтобы право назначения делегатов от рабочих обществ было предоставлено министру внутренних дел, — то есть лицу, которое отдалено от рабочих обществ, как земля от солнца, и уж не имеет ровно никакого понятия ни о специальностях, ни о лицах, которые посвятили себя той или другой из них. Синдикаты отказались и от этого одолжения своих представителей и решились отправить делегатов на собственные средства и на то, что даст подписка…
