Больше всего ему нужен был разговор с Митро. Но тот ни слова не сказал даже тогда, когда все цыгане дружным хором давали Кузьме ценные советы, а сам Кузьма приставать к дядьке не решался, опасаясь услышать вполне справедливое: "Раньше надо было спрашивать, а не жениться башку очертя!" Может быть, Митро был прав. Но, вспоминая тот день, когда он увидел Данку сидящей на каменной "бабе" и распевающей "Валенки", Кузьма понимал: даже знай он тогда, что вот так всё повернётся, - всё равно женился бы на ней. А если бы не женился - проклинал бы себя до конца дней. Наверное, подождать надо, уговаривал Кузьма сам себя. Кто знает, почему она такая?
Может, с мужем плохо было, может, свекровь злая была, может, мать с отцом выдали не за того… Пусть время пройдёт, пусть она обвыкнется, отмёрзнет, разговаривать научится. А он подождёт. Не завтра, слава богу, помирать.
Данка об этих умозаключениях супруга не знала, да они её и не интересовали. Она вообще редко думала о муже и очень долгое время, просыпаясь по утрам, не могла сразу вспомнить, что она делает в этом доме, в этой постели, и что это за молодой цыган спит рядом. Иногда, когда Кузьма расталкивал Данку во время её страшных снов, которые приходили почти каждую ночь, она непонимающе таращилась на него круглыми от ужаса глазами, в которых ещё стояла пустая затуманенная дорога и капли крови, падающие в пыль, и срывающимся шёпотом спрашивала:
"Дэвла, ты кто?!" "Я Кузьма." - напоминал он. - "Что случилось, ты так кричала… Весь дом, верно, проснулся…" "Ничего, заснёте снова…" - Данка падала лицом в подушку и не отвечала больше ни на какие вопросы.
Варька как-то раз, когда они остались в доме одни и затеяли варить щи, спросила её:
– Ну, зачем тебе это дитё неразумное понадобилось?
– Ты о ком? - прикинулась непонимающей Данка. Варька не ответила, но через минуту продолжила:
– Ты ведь красивая, сама знаешь. Таланная, вон на тебя уже вся Москва ездит. Если бы захотела - за любого бы выскочила. А тут… Связался чёрт с младенцем.
– Кто чёрт-то? - сквозь зубы спросила Данка, чувствуя, что от ненависти сводит скулы. - И что ты так за него волнуешься? Может, самой нужен?! Так бери, бери, родная, мне не жалко, забирай! Вытирай ему сопли, младенцу этому!
– У, дура ты какая. - спокойно сказала Варька, продолжая мерно шинковать на широкой доске капусту. Но Данку уже было не остановить: она уткнула кулаки в бока и начала кричать на весь дом - бешено, захлёбываясь, скаля зубы, путая русские и цыганские слова:
– Тебе хорошо, конечно! Ты - честная! Порядочная! Про тебя никто слова дурного не скажет! Живёшь тут ни при ком, ни при муже, ни при брате, - и никому никакого дела, будто и надо так! И правильно! И кому ты нужна - со своими зубами щучьими! Знаешь, что я тебе скажу?! Если бы Мотька тогда не из-под меня, а из-под тебя чистую рубашку вытащил - он бы тебе поверил!
Поверил бы! Чего бы ты там ни наврала, что бы ни брехала, - поверил бы!
Да ещё сам себе бы руку разрезал, и своей кровью простынь бы испачкал, чтобы цыгане заткнулись! Ему бы и в голову не забрело, что на тебя - на тебя, крокодилицу! - до свадьбы кто-то польститься смог! И не тычь мне, что он покойник, что про него плохо говорить нельзя! Распоследний сукин сын он, хоть и помер! И ты! И все вы, и Кузьма этот с вами вместе!
– Кузьма-то при чём? - поинтересовалась Варька. Но Данка уже швырнула со всего размаху на стол миску с картошкой и, закрыв лицо руками, бросилась вон из дома. Грязные клубни, гремя, покатились по столешнице, попадали на пол. Варька нагнулась, начала собирать их. И, когда спустя час Данка вернулась с улицы мрачнее тучи и без единого слова быстро прошла в свою горницу, Варька не стала окликать её.
… Из ателье Данка вышла уже в третьем часу пополудни. В руках её была круглая картонка с готовым платьем, и ещё два мамзель Дюбуа обещала закончить к концу недели. На улице сразу же захватило дух от холода, щёки и нос стало покалывать, февральский снег слепил глаза до боли, и Данка с быстрого шага постепенно перешла на бег трусцой. Идти было неблизко, на углу Самотечной и Волконского переулка Данка почувствовала, что совсем замёрзла, и, поколебавшись немного, свернула в трактир. Может, и не особенно прилично даме в одиночку сидеть в трактире… но не околевать же, в конце-то концов, как шавке на морозе? Да и к тому же, что бы там эта мамзель не рассказывала, - какая из неё, Данки, дама?..
Это было небольшое, темноватое и очень тесное заведение для извозчиков с Екатерининской площади. Данка сегодня была одета по-таборному, и на проталкивающуюся к свободному столу в самом дальнем углу цыганку никто не обратил внимания. Её не замечали даже половые, и Данке пришлось дёрнуть за подол грязной полотняной рубахи одного из них:
– Эй, родимый, чаю принеси!
– С сахаром изволите, или с пряниками? - вглядевшись в её лицо, мальчишка-половой расплылся в широченной улыбке. Данка невольно улыбнулась в ответ и строго сказала:
– Сахар нынче дорог. Два пряника принеси.
– Сей минут!
Мальчишка исчез. Данка расстегнула полушубок, сдвинула на затылок платок, положила локти на некрашеный стол без скатерти и в ожидании заказа принялась рассматривать сидящих за столами извозчиков, которые шумно втягивали в себя чай из блюдец, басовито переговаривались, жевали хлеб, стряхивая крошки с взъерошенных бород, и то и дело поглядывали в мутные оконца на своих лошадей. Вскоре Данкино внимание привлекла компания за соседним столом, где сидели четверо и, к изумлению цыганки, играли в карты. Ворох карт вперемешку с деньгами был рассыпан по столу, тут же стояли чайные стаканы, полуштоф водки, лежала недочищенная вобла и раскрошенный хлеб. Машинально Данка окинула оценивающим взглядом скомканные кредитки и чуть не присвистнула: получалось что-то очень приличное.
Заинтересовавшись, она подалась вперёд и вытянула шею.
Трое из игроков сидели к ней кто спиной, кто вполоборота, и их лиц Данка не видела, хотя по грубоватому говору и толстым стёганым малахаям из синего сатина заключила, что это извозчики с Екатерининской. Четвёртый сидел к ней лицом. Он банковал и, казалось, всецело был поглощён этим занятием, так что Данка могла разглядывать его сколько душе угодно. Это был совсем молодой человек, почти мальчишка, года на два-три старше самой Данки, темноволосый и темноглазый, с тонкими, почти женскими чертами бледного лица. "Еврей." - решила было Данка, но в это время молодой человек произнёс несколько слов, обращаясь к своим партнёрам, и она, не расслышав смысла сказанного, тем не менее уловила сильный польский акцент. Извозчиком юноша явно не был: на нём был довольно потёртый и засаленный по обшлагам пиджака чёрный костюм, из кармашка торчал уголок платка, тоже несколько грязноватого, пальто с полысевшим, почтенного возраста бобром на воротнике лежало, снятое, на лавке рядом. Руки, - тонкие, хрупкие, с изящными, как у пианистки, пальцами, мелькали над столом, раскидывая карты, на среднем пальце левой красовался большой перстень с крупным красным камнем - судя по размерам, фальшивым. Данка, сощурив глаза, как раз прикидывала, сколько может стоить такой перстенёк, когда черноволосый поднял голову и встретился с ней взглядом. От неожиданности она не успела отвернуться. Тёмно-карие, блестящие, спокойные и очень насмешливые глаза посмотрели в упор. Молодой поляк чуть улыбнулся и наклонил голову с косым пробором в блестящих от брильянтина волосах.
– Проше пани… О, да пани красавица! Пани принесёт мне удачу!
Извозчики, дружно обернувшись, загоготали. Данка, вспыхнув, опустила ресницы. Тут, к счастью, как раз принесли дымящийся стакан чая в подстаканнике и два заказанных пряника. Сначала Данка думала только об одном:
поскорее заглотать кипяток, сунуть в карман пряники, - не пропадать же, раз заплачено, - и бежать вон из трактира. Но через несколько минут она заметила, что на неё больше никто не смотрит, а игра за соседним столом продолжается. Банк перешёл к извозчику, сидящему спиной к Данке, все прочие жадно смотрели на колоду в его руках, Данка снова украдкой покосилась на молодого поляка, - и тот, как назло, снова поймал её взгляд, улыбнулся, нахал, во всю ширь и отсалютовал ей стаканом с водкой.
Теперь уже и в самом деле пора было уходить. Данка, чуть не подавившись, проглотила огромный кусок пряника, бывшего во рту, запила его чаем, и начала было уже подниматься, когда за над соседним столом грянул разгневанный рев банкомёта:
– Да что ж это, православные, деется?! Третий туз червей вылетает! Ах ты, пакость поляцкая, колоду липовую выставляешь?!
– Фу-у-у, пан… - поморщился мальчишка-поляк, скроив крайне презрительную гримасу. - Вам поблазнилось!
– Мне?! Глядь! - извозчик сгрёб со стола карты. - Вот он, туз! А вот - ещё!
То-то я гляжу, ему плывёт и плывёт! Хватай его, робя! Волоки в часть, шаромыжника!
