Невозможно было дышать. Туман ворочался, клубился… Может быть, в этом хаосе возникнет новая вселенная, и, когда эта мерзость рассеется, все увидят какие-нибудь смарагдовые деревья или даже вовсе и не деревья, а что-нибудь небывалое, чего и не было никогда.
Бойцы ползли. Стягивались к мостику через Здвиж. Их ряды пополнил спешенный эскадрон.
Туман клубился. Туман тоже входил в расчеты Котовского и действовал по его плану.
Котовский вглядывался. Все произойдет именно так, как хотел. И если нет, будут внесены поправки. Но почему не подает сигнала Няга?
Котовский сжимает рукоятку. Слышит, как топают кони у коновязи. Угадывает, где находятся те, кто наступает в пешем строю. Сейчас они должны быть совсем близко… Но даже если не удастся захватить мост, противник, выдвинувшийся на этот берег, не успеет отступить за реку. План настолько бесспорен! Котовский готов подхлестнуть время, пришпорить минуты. Нетерпение охватывает его.
Весь мир кажется призрачным в этом проклятом тумане. Тревожно… Что там? Куст или человек? Кто идет?! Ни звука. Да что они, заблудились там, на том берегу?
…Бойцы ползут. Уже можно различить в рыхлом тумане смутные очертания. Берег. Перила моста.
Пронзительный свист. Это сигнал Няги. Туман наполняется тенями. В атаку!!
Не крикнув, часовой валится в воду. Река издает звук, похожий на тот, когда веслом ударяют по водной глади.
Котовский и все в засаде переглядываются.
Началось!
А вот и выстрелы. Беспорядочная пальба противника. Точные выстрелы наступающих, и вместе с выстрелами гул голосов: крики, проклятия, команда, предсмертный хрип…
Ветер потянул с востока. Туман выстлался лентой, сквозной, как марлевый бинт. С каждым мгновением открывалось все большее пространство, охваченное сражением.
Противник оправился от неожиданности. В сводном офицерском батальоне каждый был вытренирован и привык презирать жизнь и смерть.
А бессарабцы, хотинцы, пензяки, хлынувшие к берегу, — им вот как нужна была жизнь! Но их вытеснили из родного края, разлучили с семьями, гнали четыреста километров по знойной степи… Все бедствия исходили от этих самых, стрелявших сейчас в них в упор. Пришло время посчитаться. И они вступили в этот бой на уничтожение.
Рубили. Вонзали штык. Стреляли. Били прикладом. И когда противнику уже казалось, что он начинает одерживать верх, Котовский ударил с фланга.
Марков в это утро полз рядом с Кожевниковым. Вместе поднялись по сигналу, вместе бежали. Марков кричал «ура». Его охватило веселое возбуждение. Он какими-то вспышками осознавал себя.
Куст. Обежать справа. Где Кожевников? Здесь. Туман пронзили солнечные стрелы. Какое искаженное лицо у этого офицера!
В рукопашном бою нужны молниеносные решения. Действие и решение должны быть одновременны. Упусти миг — и будет уже поздно.
Марков увидел что-то красное, услышал страшный крик, пробившийся через трескотню выстрелов. Кожевников прикладом ударил высокого офицера. Почему они падают вместе?
Одновременно перед Марковым выросли двое. Марков не успел испугаться. Один, с наганом, молоденький, в подобранной в талию гимнастерке, кажется, выстрелил. Другой, с бородкой, замахнулся шашкой. Марков видел, как сверкнуло лезвие. Но вместо того чтобы ударить, офицер странно подскочил, с него свалилась фуражка, он упал, далеко отшвырнув ненужный уже клинок. Молоденький, вместо того чтобы броситься на Маркова, перепрыгнул через убитого и побежал. Он мчался в сторону пулемета. Марков понял: молоденького сейчас убьют.
Это тогда пробежал человек с лицом, залитым кровью? Или это было раньше?
Марков видел, как офицеры прыгают в воду. Марков прицелился и выстрелил. Это был его пятый заряд.
Не выдержав натиска, враги, послушные расчету Котовского, стали отступать в беспорядке к реке, как раз к тому месту, где заранее были установлены пулеметы.
Здесь было топко. Попадавшие сюда вязли в трясине. Чтобы ее миновать, выкарабкивались на бугорок. На бугорке их уничтожали пулеметчики.
Видя, что гибель неминуема, оставшиеся ожесточенно отбивались. В рукопашном бою схватывались двое, и оба падали, сраженные подоспевшими на выручку. Но и те оказывались наколотыми на штыки. Так накапливался ворох.
Утреннее солнце осветило ложбину, наполненную мертвецами.
Розовое облако стояло над Здвижем. К мосту течением относило трупы. Началась переправа. Кони красиво отражались в воде. День сиял, небо голубело. Котовский лично руководил переправой. Издали доносился колокольный звон.
6
Батарею Всеволода Скоповского обнаружил разведчик Владимир Подлубный. Батарея стояла за липовой рощей. Подлубный рассмотрел и артиллеристов, и ящики со снарядами, и новенькие английские шестидюймовки.
«Они как раз нам нужны», — хозяйственно подумал он.
Артиллеристы беспечно смеялись. Чей-то голос в офицерской палатке напевал: «Сердце красавицы склонно к измене…»
Рябой бомбардир, сидевший всего в нескольких шагах от Подлубного, вдруг крикнул:
— Тютяев! Хворосту принеси! Опять у тебя погасло, черт сопатый!
От этого неожиданного возгласа Подлубный вздрогнул, а затем поспешно пополз в сторону, в овраг.
Как раз вовремя. Тютяев, голубоглазый, с белесыми ресницами, похожий на годовалого деревенского бычка, поднялся, почесался, постоял в раздумье и направился к тому месту, где только что лежал Подлубный.
Котовский не медлил. Как только Подлубный принес донесение, конники, вытянувшись длинной вереницей, помчались вдоль опушки, мимо сгоревшей мельницы, мимо стогов.
Когда приблизились, артиллеристы дулись в козла, а капитан Скоповский, лежа на топчане, пытался изложить розовощекому прапорщику философию Шпенглера.
На лице прапорщика всегда было удивление. Это получалось потому, что его брови были высоко приподняты, а маленькие глазки были круглые и простодушные. Это выражение подзадоривало и выводило из себя Скоповского. Хотелось говорить прапорщику вздор, нелепицу, чтобы заставить его еще выше поднять брови и округлить глаза.
Скоповский пробовал все: анекдоты, философию. Врал, рассказывал невероятные вещи. Прапорщик, однако, не мог удивиться больше, чем удивился раз навсегда. Он смотрел на Скоповского ясными глазами.
Скоповский начинал злиться. Он придирался, он просто глумился. Может быть, прапорщик хотя бы обидится?
Но прапорщик бормотал:
— Вы это так… вы нарочно… только напускаете на себя. Вы хотите вывести меня из терпения…
— Ваша тарелка, прапорщик Чечулин, с успехом заменяющая вам физиономию, может хоть кого взбесить.
— Дайте ему по морде, Скоповский, — и баста! — советовал третий офицер с бородкой a la Николай Второй, скучая наблюдавший эту сцену.
…Конники окружили холм, на котором расположилась батарея. Роща наполнилась всадниками, но артиллеристы ничего не замечали, полагая, что находятся в тылу, и даже не выставили охранения.
— Итак, вернемся к теории относительности, — разглагольствовал Скоповский. — Все в мире относительно, даже ваша глупость. Прямая линия вовсе не прямая, кратчайшее расстояние — не кратчайшее, прогресс идентичен с тем, что физика называет процессом, анализ — функцией, а церковь оправданием через добрые дела. Вздор, что всем присущи одинаковые формы сознания! Каждая личность — замкнутый в себе мир, который осуществляет заложенные в нем возможности. Мы все трагически разобщены. Никакой лестницы к все большему совершенствованию не существует. Законы, действительные для капитана Скоповского, непригодны для прапорщика Чечулина. Мы до ужаса одиноки и даже не можем сообщить о своей боли, как таракан не может поделиться впечатлением с блохой, а пробковый дуб изложить свои взгляды иволге. Вселенная — аквариум. Социализм — утопия. Вы — идиот. И вообще — дайте мне папиросу.
Конники выскочили на поляну. Рябой бомбардир только что собирался покрыть козырным валетом пикового туза наводчика и уже замахнулся, чтобы щелкнуть картой по колоде. Тютяев только что хотел крикнуть, что опять кто-то взял ведро и нечем поить лошадей.
— Руки вверх! — весело крикнул Няга, как будто командовал на параде.
Скоповский, а за ним и другие выскочили из палатки. Ординарец Кузя стоял у костра, подняв кверху руки. Рубаха у него вылезла, и виден был голый живот. Он был особенно неказист в эту минуту.
Прапорщик Чечулин покосился на Скоповского, поднял ли тот руки, чтобы поступить так же, как он. Скоповский был без кителя, он стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы. Он стоял, как посторонний зритель, и ждал, что будет дальше.
— Господа артиллеристы! — все так же весело продолжал Няга. — Нижних чинов мы не трогаем, начальство кончайте сами.
Конь Няги так и плясал и мордой едва не касался плеча бомбардира.
