заподозренным в той любезной лжи, которую столь изящно умеют рассыпать современные писатели. Поэтому я ни слова не скажу ни о Вашем высоком происхождении, ни о доблести, столь достойно оправдавшей его в дни Вашей молодости, которую Вы посвятили ратному искусству,{86} — это слишком хорошо всем известно. Не скажу я ничего и о существенном и своевременном вспомоществовании, которое что ни день получают из Ваших рук столькие добропорядочные семьи, разоренные нашими смутами, — это Вы сами не хотите предавать гласности. Я скажу лишь о том, что роднит Вас с Августом, — о широте, лучшем и главнейшем свойстве души Вашей, которое с полным правом можно назвать душой Вашей души, коль скоро именно оно движет всеми силами последней и побуждает Вас по примеру великого императора с такой охотой покровительствовать моим собратьям по перу во времена, когда многим кажется, будто скупая похвала — и то уже чрезмерная награда за наши труды. Вы, действительно, сделали для кое-кого из муз столько, что в лице их облагодетельствовали остальных сестер, среди коих нет ни одной, свободной от чувства признательности к Вам. Дозвольте же надеяться, милостивый государь, что я уплачу Вам долг благодарности, преподнеся эту трагедию, которая кажется мне самой долговечной из моих созданий, и тем самым уведомив будущих читателей, что великодушный г-н де Монторон неслыханной в нашем веке щедростью превратил всех муз в своих должниц и что я, бесконечно растроганный благодеяниями, коими он осыпал некоторых из них, до конца дней пребуду смиреннейшим, покорнейшим и преданнейшим слугой Вашим.
Корнель.
SENECA
LIB. I. DE CLEMENTIA, CAP. IX
Divus Augustus mitis fuit princeps, si quis illum a principatu suo aestimare incipiat: in communi quidem republica, duodevicesimum egressus annum, jam pugiones in sinu amicorum absconderat, jam insidiis M. Antonii consulis latus petierat, jam fuerat collega proscriptionis; sed quum annum quadragesimum transisset et in Gallia moraretur, delatum est ad eam indicium L. Cinnam, stolidi ingenii virum insidias ei struere. Dictum est et ubi, et quando, et quemadmodutrf aggredi vellet. Unus ex consciis deferebat; constituit se ab eo vindicare. Consilium amicorum advocari jussit.
Nox illi inquieta erat, quum cogitaret adolescentem nobilem, hoc detracto integrum, Cn. Pompeii nepotem damnandum. Jam unum hominem occidere poterat, quum M. Antonio proscriptionis edictum inter coenam dictaret. Gemens subinde voces emittebat varias et inter se contrarias: «Quid ergot ego percussorem meum securum ambulare patiar, me sollicito? Ergo non dabit poenas, qui tot civilibus bellis frustra petitum caput, tot navalibus, tot pedestribus praeliis incolume, postquam terra marique pax parta est, non occidere constituit, sed immolare?» (Nam sacrificantem placuerat adoriri.) Rursus silentio interposito, majore multo voce sibi quam Cinnae irascebatur: «Quid vivis, si perire te tam multorum interest? Quis finis erit suppliciorum? quis sanguinis? Ego sum nobilibus adolescentulis expositum caput, in quod mucrones acuant. Non est tanti vita, si, ut ego non peream, tam multa perdenda sunt». Interpellavit tandem illum Livia uxor: «Et admittis, inquit, muliebre consilium? Fac quod medici solent; ubi usitata remedia non procedunt, tentant contraria. Severitate nihil adhuc profecisti. Salvidienum Lepidus secutus est, Lepidum Muraena, Muraenam Caepio, Caepionem Aegnatius, ut alios taceam quos tantum ausos pudet: nunc tenta quomodo tibi cedat clementia. Ignosce L. Cinnae; deprehensus est; jam nocere tibi non potest, prodesse famae tuae potest».
Gavisus sibi quod advocatum invenerat, uxori quidem gratias egit: renuntiari autem extemplo amicis quos in consilium rogaverat imperavit, et Cinnam unum ad se accersit dimissisque omnibus ex cubiculo, quum alteram poni Cinnae cathedram jussisset, «Hoc, inquit, primum, a te peto ne me loquentem interpelles, ne medio sermone meo proclames; dabitur tibi loquendi liberum tempus. Ego te, Cinna, quum in hostium castris invenissem, non tantum, factum mihi inimicum, sed natum servavi, patrimonium tibi omne concessi; hodie tam felix es et tam dives, ut victo victores invideant: sacerdotium tibi petenti, praeteritis compluribus quorum parentes mecum militaverant, dedi. Quum sic de te meruerim, occidere me constituisti!»
Quum ad hanc vocem exclamasset Cinna, procul hanc ab se abesse dementiam: «Non praestas, inquit, fidem Cinna; convenerat ne interloquereris. Occidere, inquam, me paras». Adjecit locum, socios, diem, ordinem insidiarium, cui commissum esset ferrum. Et quum defixum videret, nec ex conventione jam, sed ex conscientia tacentem: «Quo, inquit, hoc animo facis? Ut ipse sis princeps? Male, mehercule, cum republica agitur, si tibi ad imperandum nihil praeter me obstat. Domum tuam tueri non potes; nuper libertini hominis gratia in privato judicio superatus es. Adeo nihil facilius putas quam contra Caesarem advocare. Cedo, si spes tuas solus impedio. Paulusne te et Fabius Maximus et Cossi et Servilii ferent, tantumque agmen nobilium, non inania nomina praeferentium, sed eorum qui imaginibus suis decori sunt?» Ne totam ejus orationem repetendo magnam partem voluminis occupem, diutius enim quam duabus horis locutum esse constat, quum hanc poenam qua sola erat contentus futurus, extenderet. «Vitam tibi, inquit, Cinna, iterum do, prius hosti, nunc insidiatori ac parricidae. Ex hodierno die inter nos amicitia incipiat. Contendamus, utrum ego meliore fide vitam tibi dederim, an tu debeas». Post haec detulit ultro consulatum, questus quod non auderet petere, amicissimum, fidelissimumque habuit, haeres solus fuit illi, nullis amplius insidiis ab ullo petitus est[18].
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ОКТАВИЙ ЦЕЗАРЬ АВГУСТ
римский император
ЛИВИЯ{87}
императрица
ЦИННА
сын дочери Помпея, глава заговора против Августа
МАКСИМ
один из главарей заговора
ЭМИЛИЯ
дочь К. Торания, воспитателя Августа, казненного им во время триумвирата{88}
ФУЛЬВИЯ
наперсница Эмилии
ПОЛИКЛЕТ
вольноотпущенник Августа
ЭВАНДР
вольноотпущенник Цинны
ЭВФОРБ
вольноотпущенник Максима
ПРИДВОРНЫЕ, СТРАЖА
Действие происходит в Риме.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Эмилия одна.
Эмилия.
Желанье пылкое великого отмщенья,
Что с дней, как пал отец, ведет свое рожденье,
Столь гневное дитя пережитых обид,
Чью боль душа моя ослепшая таит, —
Владеешь сердцем ты со страстью роковою.
Дай мне хоть миг вздохнуть, подумать, что со мною,
Спокойно рассудить в волнении моем,
На что дерзаю я, чего хочу потом.
При виде Августа, увенчанного славой,
Увы, я не могу не вспомнить день кровавый,
Когда был мой отец им дерзко умерщвлен,
И, труп переступив, тиран взошел на трон.
Передо мной встают кровавые
