Остальные записи в тетради моего дневника переполнены мелочами, но и в этих мелочах отражено то, как не забывают нас даже в далеких деревнях едва знакомые крестьяне. Некоторых Вера совсем не помнит, но они не забывают что-то хорошее, связанное, может быть, где-то в далеком прошлом, с нашими родителями, и особенно с мамой. Не могу не сказать об этом и не привести для образца несколько моих записей:
20 ноября. «Семен Михайлович из Мелкова прислал бутылку молока и кусок сливочного масла».
21 ноября. «Пелагея из Пугина принесла кувшин молока, плотвы, несколько яиц и немного пшенной крупы».
22 ноября. «Дуняша прислала редьки и мне пирожок».
23 ноября. «Настя из Безбородова принесла бутылку молока и селедку…» «Уехала тетя Катя…»
25 ноября однообразие сообщений прерывается очередным событием: «Вера ушла в Мелково, где останется ночевать, чтобы завтра исповедаться и причаститься».
26 ноября. «Вернулась Вера. Она в поле обморозила всю щеку, и когда встречные ей сказали, так оттирала ее снегом, что содрала варежкой всю кожу». Вспоминаю этот день и знаю дорогу — верст восемь пути, открытое место — шоссе Москва — Петербург, жестокий мороз с сильнейшим резким ветром. Горит ярко-красное (позже оно станет сине-багровым) пятно на щеке у сестры размером с мою тогдашнюю ладонь. Она сидит и смотрится в маленькое зеркальце, пытается пошутить, а у самой слезы на глазах и от боли, и от огорчения тоже…
27 ноября. «Пришла Фекла Егоровна, уговаривала нас скорее уезжать, говорила, что нам здесь все равно жить не дадут…»
28 ноября. «Из Петербурга приехала Мадемуазель с кузиной Ольгой Аркадьевой. Ходили с Верой по домам, искали, не продаст ли кто-нибудь немного муки. Так и не нашли…»
29 ноября. «Неприятная новость: хозяин таки продал дом, где мы живем, и не далее, как в три-четыре дня мы должны переехать… Это уже 6-е переселение. Вера искала квартиру»…
30 ноября. «Мадемуазель и Ольга уехали сегодня ночью. Дуняша привезла подводу дров. Неожиданно к нам, вернее, на этот раз к нашему хозяину, пришли с обыском; искали данные ему на хранение вещи Козловых. Видимо, кто-то донес. Отняли шкапчик маленький, с цветными стеклами, и много книг из приложений к журналу „Нива“. Во время обыска я утащил несколько томов Тургенева, Гоголя и Лескова. Из наших вещей ничего не взяли. Говорили, что с нами и Козловыми очень гуманно поступают: из Фофанова нас-де выгнали, а в Городне приютили…» (Фофаново и Городня — волостные центры, первый — в Московской, второй — в Тверской губ.). «Квартиру нашли, только очень скверную, дырявую со всех сторон».
30 ноября. «Переехали при помощи Дуняши на конец деревни. Довольно тесно, холодно и масса клопов; топить приходится и печку, и лежанку, но все тепло быстро выдувает; стекла в окнах разбиты, грязно, во все щели тянет и т. п. Весь день устраивались на новом месте. Дуняша привезла на новоселье два воза дров. Вечером Аксюша осталась ночевать одна, а мы с Верой пошли спать к Фекле Егоровне…»
Эту избушку, окруженную сугробами и нежилую, стоявшую на отлете от деревни, насквозь просвистанную ветром, я, конечно, никогда не забуду. Мы уже понемногу отвыкали удивляться, но все-таки, когда мы, войдя, впервые увидели выбитые стекла и наносы снега на полу, а под потолком — щели наружу, через которые виднелось небо, впечатление оказалось сильным. Экзотика была поэффектней жюль-верновской, а главное — все на самом деле. Сцены каждый раз были нам приготовлены настолько правдоподобные, что, раз выйдя на них, и захочешь — не найдешь уже обратного пути; хочешь ли, нет ли — исполняй свои диалоги и монологи сообразно обстоятельствам, тащи сюда, и никуда более, выменянный где-то на последнюю кофту или одеяло мешочек муки, кусок сахару, маленькую бутылочку с керосином или с постным маслом…
Однако некогда было задаваться риторическими вопросами вроде: «Разве здесь можно жить?» Аксюша без устали топила, конопатила щели и углы, забивала тряпками и завешивала ковром, сохраненным Дуняшей, разбитое окно. К нам вернулись кое-какие вещи (как этот ковер), сбереженные крестьянами.
Правда, не вернули вещи в целости, некоторые воспользовались положением, но таких было немного.
Кирпичная времянка быстро нагревала комнату, но тепло держалось только пока топили. Особенно холодно было по утрам. Я спал, раздеваясь лишь наполовину, рядом с Верой, на огромной кровати, сколоченной из деревянных брусьев. Когда воздух нагревался, во всех щелях кровати и дома оживали клопы; тощие, еле живые, совсем прозрачные, едва держась на ножках, они кусались все яростнее и злее. Аксюша ошпаривала их кипятком, мазала керосином, жгла — ничто не помогало.
В дневнике снова и снова заметки вроде: «После чаю с Верой гуляли. Вера променяла кофту на две меры картофеля, ведро капусты и 400 руб. денег. Аксюша пекла хлебы. Еще она снаружи забрасывала дом снегом, а изнутри снова промазывала щели глиной и затыкала паклей. Вечером приходила Мимочка…»
«…C утра несчастия: во-первых, у печки выскочила заслонка и надымило, потом, у печурки лежали валенки и у них обгорели края; потом, забыли, когда начали топить, полотенце, висевшее на железной трубе, — оно сгорело и сильно начадило. Света нет. Вера ходила в Безбородово искать лампу. Жена старосты дала ей пока свечку. Таня из Завидова прислала нам со своим племянником картофель и немного конфет. Пришла Аксинья и осталась ночевать на печке».
«…Вера сменяла на две меры картофеля большое белое тканевое одеяло… Все угорели, с Верой был обморок; ее оттирали нашатырным спиртом…»
«Приходила Аксинья, принесла бутылку льняного масла, лепешек и овсяных блинов. Осталась ночевать».
«Вера была в Мелкове у обедни. Настя Николаева дала ей кусок мыла и целую (!) курицу, а Семен Михайлович — каравай хлеба, две бутылки молока, кусок сливочного масла и лампу со стеклом (!)».
Я помню, с каким облегчением мы вздохнули: у нас по вечерам горел свет! Эта семилинейная лампа-малютка освобождала от необходимости ложиться спать, как только стемнеет, и позволяла по вечерам читать утаенные от обыска «козловские» книги.
«…На улице тает. Арсений Мясковский, из Слободы, узнав, что Вера бывает в Мелкове, привез туда для нее 10 фунтов ржаной муки… Весь вечер сидели с лампой…»
Кто был этот Арсений Мясковский? Почему он так откликнулся на наше положение? Этого мы так и не узнали. А сколько еще в то время было таких!
18. XII. «…Приходила Фекла Егоровна. Рассказала: на сходке зашел разговор о выдаче хлеба к Новому году. К. закричал: „Еще не хватало им хлеб выдавать! Им работать надо!“
Кто-то возразил: „Где ж им работать? У них мальчонка маленький. Куды ж они его денут?“ — „А его надо отослать в Саратовскую губернию…“»
«Прислала письмо Санечка, сестра Павлика Купреянова, прислала 175 руб. денег, зовет к себе, в Кострому. Вечером приходила прощаться Мимочка. Она уезжает в Петроград…»
«Вера уехала в Торжок насчет нашего переезда. Нам таки выдали потребительские книжки; принесла их здешняя женщина Акулина Куликова. К ним она от себя присоединила бутылку льняного масла…»
22. XII. «Поздно вечером, уже когда мы с Аксюшей законопатились на ночь и забаррикадировали дверь скамейками, утюгами и палками, приехала Вера с тети Катиной Пашей. В первый день Рождества она хочет ехать…»
В этих, в сущности, не очень интересных и таких «по-взрослому» обывательских записях напуганного ребенка, который пишет лишь то, что ему кажется безопасным и для окружающих, и для него самого (ведь чего доброго, могут запросто взять и отправить зачем-то «в Саратовскую губернию», одного… а может быть, это у них только так называется — шуточное название какой-нибудь разновидности убийств? Саратовская губерния, и все, конец…) тем не менее видно, как, впервые, в моей жизни решительно и бесповоротно на первое место выходит сестра. Можно представить себе, как тяжела, но одновременно и спасительна была эта, свалившаяся на нее вслед за страшным несчастьем, ответственность. Сразу стало почти совсем некогда думать о чем-то, что-то переживать. Несмотря на свои почти тридцать лет, во многих отношениях она была еще такой же беспомощной, как и я. Стремление отца не допустить, чтобы дети вырастали белоручками, свелось для нее, в сущности, лишь к рисованию, писанию писем и физической работе в саду. Ни людей, ни жизни вне узкого круга семьи и ближайших родственников она не знала. Прямая, доверчивая, нередко восторженная и крайне несамостоятельная, она, конечно, пыталась остаться и в чем-то оставалась такой же и в Марусине, и в деревне, пока родители были рядом. А теперь: вот эта холодная, наполовину развалившаяся изба, нехватка света, тепла, хлеба — всего самого необходимого, полная нищета, и притом еще надо что-то делать, как-то бороться с повседневными нуждами, принимать на свой риск какие-то решения и приводить их в исполнение… Еще какие-нибудь полгода назад вопросы, пойдет ли она к обедне, конечно, не одна, а с кем-нибудь, что на себя наденет, в соответствии с временем года и погодой, чем должна заниматься после, даже что будет читать и что нарисует, в значительной части решались отцом или матерью.
