По крайней мере, так ему казалось в первое мгновение, пока все молча смотрели на него и на его друзей, а потом произошло что-то странное, никак не укладывающееся у него в голове, и он недоумевал, отчего во всем, что он сказал так просто и ясно, хотят видеть не тот прямой смысл, который он вкладывал в свои слова, а что-то скрытое, побочное, утаенное...
— Ну-ну,— проговорил Карпухин, поглаживая подбородок — точь-в-точь как это делал товарищ Кичигин.— Значит, мало того, что сами... Мало... Надо было и весь райком... в сообщники?.. Так вас понимать?
— Почему в сообщники,— возразил Клим,— не в сообщники, а...
— А вы не увиливайте! — повысил голос Карпухин.— Не увиливайте! — он повернулся к членам бюро.— Значит, у них даже такой был план: завербовать в свою безыдейную группку весь райком! А?.. Товарищей здесь думали себе найти!..
— Вы встаньте... Вы! Встаньте, когда к вам обращаются! — приказал сухощавый, который раньше говорил о дисциплине.
Клим встал.
— Разрешите вопрос?..
Карпухин кивнул.
На Клима пристально смотрели холодные умные глаза.— Вы упомянули в своем, так сказать, защитном слове одну цитату... Это чья цитата?
— Это стихи Уитмена.
— Вы — точнее. Вы сказали — «великого Уитмена». Почему вы считаете Уитмена великим?
— Как почему? — растерялся Клим.— Это не я один так...
— А вы за других не прячьтесь. Нас интересует именно ваше мнение! Почему буржуазного поэта, певца капиталистической Америки, вы считаете великим? Почему здесь, на бюро, вы приводите его слова, а не кого-нибудь из наших, советских, русских писателей? Или вам не нравятся русские писатели?..
— Вы глупости говорите! — побагровел Клим.— Я бы мог...
— Но тем не менее...
— Потому что Уитмен... Если вы его знаете...
— Вы не за Уитмена, вы за себя держите ответ перед комсомолом! — крикнул Карпухин.
— Так-так, все ясно,— закивал Пингвин, радостно улыбаясь.— Все ясно!..
В наступившей тишине осуждающе прозвучал голос белокурой девушки:
— Как только вы могли написать такое: «Прочь с дороги!» Как у вас рука повернулась! Вы кого, комсомол хотели убрать с дороги?..
— Не комсомол, а обывателей!..— раздражаясь все больше, крикнул Клим.
— Но тогда почему же вы так и не написали, чтобы всем было ясно? Ведь каждый может подумать, что захочет! Ведь правда?..
Ее перебила девушка в бордовом:
— И все-таки я не понимаю,— сказала она сердито, оглядываясь то на Карпухина, то на Хорошилову.— Вы говорите, пьеса безыдейная, аполитичная... Допустим. Как же ее разрешили в школе? Ведь...
Клим ждал, надеялся: придет помощь, все разъяснится, встанет на свое место... Но Карпухин, видимо, уже приготовился к этому вопросу.
— А вы спросите у него, этого героя, как он обманул своего директора!..
— Я не обманывал! — вскипел Клим.— Вы же сами, товарищ Карпухин, разрешили! А теперь отказываетесь!..
Клим шагнул вперед — Мишка крепко держал его сзади за штанину.
— А вы поспокойнее не можете?! — крикнул Карпухин. У него покраснели уши.— Вы поспокойнее не можете?
Все головы теперь повернулись к нему.
— Разъясняю,— сказал Карпухин.— Действительно, был такой факт. Приходили, читали, хотели обвести вокруг пальца — не вышло! Тогда решили обмануть директора и сказали ему, будто я разрешил!
— Вы врете! — крикнул Клим.
— Нет, вы слышите, как он разговаривает? — застрекотала Хорошилова. — И это — здесь, на бюро!..
Глаза у Карпухина были чистые, светлые.
— Хорошо,— сказал он.— Значит, секретарь райкома врет... Ну, а директор?..
Алексей Константинович, который до того незаметно сидел в сторонке, возле столика со спортивными призами, беспокойно зашевелился.
— В самом деле...— он пожевал мятыми серыми губами.— Я был поставлен в ложное положение... Мне передали, что в райкоме пьесу одобрили...
— Но вы же сами хотели позвонить, сами! — воскликнула Майя, вскочив и становясь рядом с Климом.— Разве вы забыли, товарищ Карпухин?..
— А до вас еще дойдет очередь, Широкова,— певуче проговорила Калерия Игнатьевна, впервые за все бюро подавая голос.— Ведь о вас-то пока еще не заводили речи. Сядьте!..
Когда вскочила Майя, на лице Карпухина метнулось смятение, но он тут же подавил его; его глазки благодарно улыбнулись Калерии Игнатьевне; как бы приглашая Алексея Константиновича присоединиться к собственному игривому недоумению, Карпухин сказал:
— Что-то я лично не припомню, когда мы с вами разговаривали по телефону... А вы?..
Алексей Константинович нерешительно поерошил седеющие волосы и словно против воли выжал:
— Я тоже... не помню такого разговора.
Откуда-то снизу по ногам растеклась противная слабость; тоска петлей стянула горло; у Алексея Константиновича было доброе, честное, утомленное лицо, изрытое морщинами. Он прятал глаза, поглаживая фигурку дискобола, установленную на большом призовом кубке. Он не лгал: разговора не было. И Карпухин не лгал... Как же так?.. Ничего не объяснишь, никто не поверит... Разоблаченный, уличенный, уничтоженный, Клим сжался, пытаясь укрыться от взглядов, а они оплетали, жгли, врезались в тело — насмешливые, возмущенные, обрадованные доказательством собственной догадки... Но ведь это же безумие! Чистое безумие! Он заговорил. Его не слушали. Директор делал какие-то знаки.
— Мне стыдно, стыдно за вас, Бугров! — воскликнула белокурая.— Как вы еще можете оправдываться!..
— И такой наглец... Где, кому врать? Райкому!.. Комсомолу!..
— Ничего, ему еще не долго носить в кармане комсомольский билет...
Звон повис в ушах. Звон — и за ним пустота и молчание.
— Почему «не долго»?..— Климу показалось, он произнес слишком тихо — он повторил громче:— Почему «не долго»?..
Толстячок, похожий на пингвина, воскликнул:
— Он еще считает, что его надо оставить в комсомоле!
Брошенный им карандаш покатился по столу, зацепился за локоть рослого парня, сидевшего рядом с девушкой в бордовом, потом очутился между пальцев с широкими, коротко подстриженными ногтями — хрустнул.
Клим так и не поднял глаз — видел только руки — большие, сильные, с шершавой темной кожей. Парень говорил:
— Надо разобраться... Исключить — дело простое... Почему членов, бюро не ознакомили заранее с материалами?.. Почему не пригласили школьников?.. Надо бы послушать, что они скажут...
— Но мы пригласили директоров! — перебила его Хорошилова.
Карпухин сказал:
— А вы знаете, кого беретесь оправдывать, товарищ Ермаков? Нет, не знаете! Сначала спросите, кем был его отец...
Все треснуло и раскололось.
Клим сидел, не в силах двинуться — и все внутри его было мертво и глухо.
Не слышал он уже ни того, как девушка в бордовом сказала:
— Но ведь мы обсуждаем не отца...
Ни того, что ей ответил Карпухин.
Как жить? Во что верить?..
Происходившее в кабинете внезапно отодвинулось, ушло на экран — крутили фильм, он смотрел его, не способный вмешаться, остановить, переиначить; потом экран погас — и в темноте слышалось только:
— Как вы-то, Широкова, попали в эту компанию? Вы понимали, куда вас тянут?..
О пошлость! О подлость! Они хотят их расколоть...
— Я был лучшего мнения о вас, Широкова...
Потом что-то нелепое мямлил Мишка. Оскорбительно-беззлобный смех:
— Тройка по химии, а туда же, бороться с мещанством...
Игорь пытался что-то сказать.
— На вашем месте я бы не оправдывалась, а плакала горючими слезами!
— Позвольте мне...— директриса заговорила о Кире.
А Кира стояла, опустив голову, и кровь схлынула о ее лица, и оно было неживым и белым...
Если бы явился кто-то — всевидящий и всемогущий!..
— ...Какое вам дело до этого?..
— Бюро есть дело до всего, товарищ Чернышева, в том числе и до ваших ночных похождений... Вы-то, кажется, на словах ратуете за...
Опять!
Опять!..
Что-то нудно тянул Алексей Константинович. У мальчиков еще все впереди... Они еще исправятся и поймут свои ошибки... В будущем...
Будущее!
Как будто есть еще какое-то будущее!..
Как, уже все?
Уже?..
— Вы нарушили устав... Вы опорочили звание ученика советской школы... Вы облили грязью всю советскую молодежь... Подпольно... Аполитично... Безыдейно...
О ком? О ком это? Неужели же это вправду — о них, о них говорят? И где? В райкоме... Но ведь их даже не выслушали по существу!..
— Что вы хотите еще сказать бюро?..
Ага... Последнее слово... Последнее... Есть возможность... Нет-нет, они вовсе не злые... Они хотят добра. Хотят помочь...
Вот он осмелился поднять глаза — да, все смотрят на него,— на иных лицах видно сочувствие... Как ненавидит он сочувствие!
Чепуха! Честные ребята... Карпухин... Суровый, как долг... Женя Карпухин... Княжна Тамара — грузинские глаза с поволокой, замерли в ожидании, они ободряют, они просят — ну, ну, не молчи! И тот... Пингвин... Он ухватился за узел галстука, как будто его душит... Признайся!.. Признайся!
